Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
тревога щемила. Колокол ударил два раза. Мы успели сфотографироваться с Лилей и
попросили поставить дату – «9.08.45 г.» Это мне потом помешает, хотя, может быть, и
поможет, не знаю. После колокола подошли к вагону, расцеловались, но я медлил.
Старик кондуктор уже покрикивал: «По местам, граждане пассажиры, по местам!» Мы
расцеловались еще раз. Мне казалось, поезд задержится, что-то в самый последний
момент случится, а паника просто так, по
поцеловал Лилю в последний раз и вскочил на подножку. Она стояла и махала, я тоже
махал долго, пока вокзал, Лиля, перрон не скрылись за красной круглой водокачкой.
Поднялся в тамбур, один, пусто, хотелось лечь тут же на пол и не вставать.
«Корабли уплывают в чужие края, поезда уползают, разлетаются птицы.
Возвращается ветер на круги своя. Только мне одному не дано возвратиться…» Я
ничего не знал, но предчувствие было – тот, прежний Ваня Щеголихин уезжал
навсегда, без возврата. Я не знал и никто не знал, может быть, один только Господь Бог.
20
В эскадрилью я прибыл под вечер, доложил командиру отряда, сдал ему свой груз
и пошел спать. На другое утро еле поднялся. На зарядку не пошел, вместо меня
отделением командовал Черныш. Кое-как позавтракал, не могу найти ветрочёт. «Какая
сволочь взяла ветрочёт?!» – заорал я не своим голосом. Миша Фрахт тут же подал его –
взял, пока тебя не было. Я грубо вырвал из его руки штуковину и едва-едва удержался,
на самой грани, чтобы не звездануть по зубам безобидного Фрахта, я буквально
закипел от непонятной злости, даже запыхался. Старшина Раевский протяжно подал
команду строиться: «Рравняйсь!» Я повернул голову вправо и ощутил, как мелкая
судорога скользнула по лицу, по глазам. Мне стало страшно, тошнота подступила, я
крупно вспотел, вытер мокрый лоб руками. «Держись, возьми себя в руки!» Вышли из
казармы. На свежем воздухе всё прошло. Первый час – моторы. Вел занятия белесый
техник-лейтенант, я записывал в тетрадь и зевал неудержимо, обморочно, разевал рот
так, что ломило скулы. Техник-лейтенант потерял терпение, поднял меня. Я встал,
секунду-две продержался и снова раскрыл рот в мучительном зевке – ну ничего не
могу поделать. Курсанты смеялись: он из отпуска, товарищ техник-лейтенант, звезды
по ночам считал. Кое-как дождался я перерыва. Построились, пошли к главному
корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в
казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую
землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел
сознание...
Открыл глаза – бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших
– Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица
растерянные, смотрят смятенно. Рукав моей гимнастерки закатан, рубашка разорвана,
пахнет лекарством. «Что за чепуха?» – сказал я и не услышал своего голоса. Хотел
подняться, но сестра придержала. «Полежите немного, я вам укол сделала».
Отворилась дверь и вошёл начальник медсанчасти, молодой, румяный майор
Школьник. «Как он? Пришёл в себя, очнулся? – Он уже видел меня, как я понял.
Майор шагнул ближе к кушетке, пощупал пульс. – Раньше припадки были?» – «Нет…
Какие припадки?» Майор сказал мне идти в казарму, ребята шли рядом. По их
неловким словам я догадывался: произошло что-то серьезное. Ссадину над бровью
пощипывало и щеку стянуло от йода. «Никогда не было, – повторил я. – Что за
хреновина?» В казарме я улегся и сразу уснул. Ребята ушли на занятия. Проснулся от
голосов, когда звено уже вернулось. Подошли опять Черныш, Фрахт, они уже
успокоились, узнали, видимо, что у меня ничего особенного. «На ужин пойдёшь? –
спросил Черныш бодро. – Наркомовский паёк пропадать не должен». Я лежал на спине,
руки за голову, хотел сказать бодро, громко: конечно, пойду, у меня всё прошло – и тут
опять судорогой повело глаза и я, уже ничего не видя, услышал ритмичный скрип
койки и тонкий вскрик Миши Фрахта: «Держите голову! Держите!..»
21
Историю болезни в госпитале заполнял старый седой врач, тоже майор, не такой
везучий, как молодой Школьник. Чем болел в детстве, не было ли травм, ушибов
головы, позвоночника? Как учился, легко ли давалось или трудно? Не жалуетесь ли на
ослабление памяти? Наконец, не болел ли кто-то из ваших родителей эпилепсией? Вот
как – эпилепсия. Нет, никто не болел, ни мать, ни отец. «Не было ли у родственников
по линии отца или матери, у вашего дяди или у тёти психических расстройств,
припадков, нервного заболевания?» Он будто знал, что у Нади припадки. Надо ли
говорить? Я учуял для себя опасность. Но всё-таки сказал, у моей тётки по матери
погиб муж на фронте, она стала нервной, теряет сознание. Он выслушал мои легкие,
сердце, проверил молоточком рефлексы, всё записал. «Какой диагноз вы мне
поставили, товарищ майор?» – «Эпилепсия». – «Я прошёл три комиссии, –