Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
несчастные, бесцельные, для них – пропади всё пропадом. А сильный и любимый
видит цель, он делает из жизни мечту. А из мечты действительность – там, где ты
очутился после моста.
Что теперь главное? Думай скорее. Правде в глаза!
Главное – выжить.
Так и началось. Как только отважился жить дальше, так оно и началось. Я стал
преступником, нарушил присягу. «Я не участвовал в войне, война участвует во мне».
Одна всеохватная жажда
домой. Без оглядки. Не думал я, каково будет отцу с матерью, как легко меня там найти
и вернуть обратно. Не думал, а только хотел – домой. Нечем думать. Незачем. Я забыл
про свою болезнь, – мне стало некогда, мне стало не до нее. Я свободен – от всего на
свете.
Дальше я себя не узнаю какое-то время и смотрю на свои действия с
любопытством.
24
Ташкент, ночь, две узбечки в шелковых платьях, по оранжевому черный зигзаг,
кокетливые, с блестящими глазами, я их вижу, я их люблю, я живу. Вокзал, перрон.
Подали пустой 54-й «Ташкент – Новосибирск». Давка у всех вагонов, кроме 7-го для
офицеров, и 3-го для рядовых, сержантов, старшин. Я собран и зорок, как сокол в
засаде. Стою под навесом в дальнем конце перрона, в полутьме. Появился патруль – я
за угол. Они обратно, и я обратно. Я уеду на этом поезде. На крыше или под вагоном, в
тамбуре, на подножке, хоть как, но уеду. Сойду на станции Луговая, там пересяду на
любой и через четыре часа – дома. Очереди у вагонов тают, стихает гвалт, возле 3-го
остался уже только проводник. Вышли двое военных без фуражек, покурить на
перроне. Коренастый блондин с бидончиком побежал в ресторан за пивом. Я подошел к
ресторану, подождал блондина. Он вышел, веселый, лоб мокрый, медали на
гимнастерке, орден Отечественной войны, сержант и на погоне крылышки. Я ему
козырнул: «Приветствую, сержант». – «Здорово», – он тоже зырк на мой погон,
признал своего. «Слушай, помоги сесть, у меня литера нет». – «Держи бидончик, – он
оглядел меня, – сними пилотку, сунь за ремень». Я так и сделал, еще ворот расстегнул
на две пуговицы, дескать, тоже вышел пивка выпить перед дорогой. Пошли к вагону
быстрым шагом. «Прикурить есть? – спросил сержант у проводника. Тот подал
зажигалку, сержант прикурил и протянул мне папиросу. Ударил колокол. «Когда в
Новосибирске будем?» – спросил я беспечно. «Успеет рак на горе свистнуть, –
меланхолично ответил проводник. – Проходите в вагон, отправление». – И меня за
локоть, давай, курсант, поторапливайся. В вагоне шумно, дымно, кругом фронтовики,
куда
вспоминают, пьют, поют. На рассвете я сошёл на Луговой. Ближайший поезд в 12
местного. Попадется ли там свойский вояка с крылышками, неизвестно. На путях
маневрировала «кукушка», собирала товарняк в сторону Фрунзе. Я влез в телячий
вагон, на полу сложены большие листы железа, следом за мной мешочники – два
мужика и женщина с грудным ребенком. Я для них ширма – солдат, с ним спокойней
без билета, без пропуска. Поехали. Состав мотало, листовое железо елозило по полу,
гремело. Ни полки, ни хотя бы ящика, чтобы сесть. Одно железо. Как символ будущего.
Колеса резво стучали, мужики ликовали – экспресс! В Карабалтах наш товарняк
застрял. «Тут милиция железнодорожная лютует, – предостерёг лысый мешочник в
гимнастерке. – Если что, ты высунься, скажи, никого нету, тебя они не тронут». Стояли
долго, часа два. «Может, уже приехали? – предположила женщина. – А если он обратно
пойдет?» Тогда надо вылезать. Я отодвинул чуть-чуть дверь, выглянул. Состав стоял
далеко от станции, за водокачкой. Паровоз на месте, не отцепили, будем ждать.
Мельком я глянул вниз, ненароком, нечаянно – высокая насыпь метра три-четыре,
крутой откос – и мгновенно закружилась голова, затошнило. Я закрыл глаза и, держась
за дверь, медленно сел на железо. «Ты чего, солдат?» Я прислонился к стенке,
навалился всем телом, стянул намокшую на лбу пилотку. Лысый сел передо мной на
корточках, стал меня тормошить. «Э-э, слышь, солдат! Открой глаза, ты чего?!» Губы
пересохли, я еле сказал: после госпиталя… Состав тронулся, я лежал на железе.
Мотало, мутило. Я был болен. Тяжело. Навсегда… Буду лежать. Пусть приходят,
уносят, свалят куда-нибудь вместе с железом. «Эй, солдат, – лысый опять ко мне, –
вставай, покушай. У тебя с голоду тошниловка». Надо вспомнить, когда я ел. Вчера
утром, ещё курсантом. Женщина подала мне кусок хлеба, на нем ломтик желтого сала.
Сухо во рту, жую-жую, глотаю-глотаю, вспотел от усилий. Но стало легче.
Стучат колеса, все ближе город. Как появлюсь дома? Надо что-то придумать. До
конца не поехал, сошел на станции Пишпек. Посижу где-нибудь в укромном уголке,
поразмыслю. На перроне мелькают военные. Остановит патруль, мне предъявить
нечего и сказать нечего. Думаю об этом лениво и без опаски, и почему-то верю, знаю,