Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
строевой офицер, не чета мне. Вдали мерно гудел учебный Ща-2, старый списанный.
Под ним в синем небе распускались белые зонтики – курсанты первого отряда
выполняли зачетные прыжки. Через неделю и нашему отряду прыгать… Я прыгаю
первым. Без парашюта.
Спокойно, Ванча. Не лей слезы, будто лишили тебя манны небесной. У технарей
служба легче, отдежурил своё, и дави ухом подушку, у них воистину солдат спит, а
служба идёт. Но почему я такой несчастный сейчас?
скомкало?
Исчезает мечта моя, надежда уходит, и меркнет всё вокруг. Там, в батальоне
аэродромного обслуживания, – кто попало, просто тянут лямку нестроевые, списанные,
там даже женщины есть, охраняют склады ГСМ тётки толстые в полушубках и
пистолет держат на животе, чтобы курсанты не подшутили. Я там буду самый молодой
и самый больной. Помогите мне, силы небесные, я ведь верно служил вам. «Верой и
правдой» – как отец наказывал. Чего я не исполнил?..
Молчит лейтенант Лампак, идет впереди меня, ведет как теленка. Вижу лётное
поле. Вон там, справа, ангар, а слева низенькая казарма. Вошли. Просторно, койки без
второго яруса. И рядом с моей лет сорока пяти мой теперешний сослуживец. Да что
сорока пяти, ему все девяносто девять – прокуренные усы, белёсая гимнастерка бэу и
презренный технарский погон с черным кантом. Для кого-то пустяк и мелочи, но для
меня – предел унижения, я соколом себя воспитывал, а не старой вороной. Если только
останусь здесь и лупанёт меня пляска, он первый будет вскакивать с койки и держать
мою глупую голову. Потом тащить будет меня в санчасть, наспех намотав обмотки на
свои варикозные голени, а они будут разматываться и волочиться по земле, как змеи –
ха-ха-ха!
Прошлое прошло, будущего не будет. Батальон аэродромного обслуживания –
дворники. Подметают летное поле, заносят хвосты самолетам при регулировке
приборов, караулят склады, грузят, разгружают, само слово говорит – обслуживание,
обслуга. Не офицеры, а официанты. «Будет четыре припадка в месяц, демобилизуем»,
– обещал мне майор Школьник. Спасибо, гуманист, я тронут. Два уже было, два других
– подожди, майор. Но я их ждать не намерен. «Желаю успешной службы», – сказал
лейтенант Лампак, подал мне руку и удалился.
Усатый сосед приветливо протянул мне кисет с вышивкой. Как назло – мне кисет.
От тёти Моти. Располагайся, вот твоя деревня, вот твой дом родной, давай закурим по
одной, давай закурим, товарищ мой. Беззубое создание, он будет жить, дымить и
храпеть рядом со мной, юным романтиком, покорителем небес, презирающим старичьё
со всеми их кисетами, ломотами и геморроем. Я помотал головой, ни звука не
произнес,
будет. Положил скатку на койку и вышел.
22
Жил на Ключевой косоротый Ваня, чернявый, высокий, ходил вприпрыжку,
покалеченный параличом. Он не говорил, а мычал, пуская слюну, и мать его, не старая
еще женщина с черными глазами, совсем седая, ходила по Ключевой в сумерках и звала
его: «Вань-Вань-Вань…» как собачёнку. Бабам возле ларька она рассказывала, какой он
был мальчик смышлёный, пяти лет азбуку знал – забила падучая. Моя мама, кареглазая,
тоже седая, будет звать меня по вечерам и говорить сердобольным женщинам, как в
пять лет я умел читать, знал наизусть «Сказку о царе Салтане» и всю таблицу
умножения.
Не-ет, я не стану таким! Я не буду мычать, шкандыбая по Ключевой, и пугать
детей. Косоротый Ваня упустил момент, и ему стало всё равно. А я вижу момент, как
лезвие бритвы, и пойду по нему – пан или пропал. Ещё не поздно. Теперь казалось, я
не хотел армейского рабства с самого начала, с того мгновения, как сел я стричься и
пригнули мне голову. Тогда я решил – надо терпеть, мужать. И вытерпел бы до конца
дней и – уверен! – был бы хорошим офицером. Преодолел бы любые невзгоды. Кроме
вот этой… Теперь мне казалось, я не хотел рождаться на белый свет, я помню миг
своего появления и свою ярость от нежелания перемен, и свой крик изо всех сил. Но
меня не услышали, и с той поры я только и занят несчастьем своего появления под
безбожными небесами страны, где правили обещатели счастья, подстрекатели рабочих,
разорители крестьян, вдохновители интеллигенции. Я уже тогда чуял, что не там
родился, другую бы мне планету, иную бы мне судьбу.
Если я застрелюсь, будет просто ещё одна смерть, и только. Если останусь жить,
будет ещё одно преступление, в БАО я не вернусь. Я должен пройти мост между двумя
«если», между прошлым, которого уже нет, и будущим, которое за мостом. В кирзовой
сумке у меня записано: «Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом».
Однако не могу успокоиться. Только боль избавит меня от боли. Остро, жадно,
неотвязно хочу казни, чтобы меня чем-то сильно ударило, размозжило бы мне все
кости, чтобы разлетелся я брызгами, как хрусталь с высоты на камни. Лицо горело,
жарко было волосам и почему-то саднило, жгло промежность, будто меня посадили на
кол. Если я не решусь, я сдохну.
По уставу караульной службы для нарушителей есть две команды. «Стой!» и