Небесный хор

Белоцветов Николай Николаевич

ЖАТВА. Третья книга стихов. (Париж, 1953)

Анна Белоцветова. Предисловие

Нежит жемчужина взор претворенною в радость печалью, Жен озаряет земных матовым блеском любви. Но лучезарней стократ переливы страданья людского, Но ожерелье из слез носит Царица Небес.

(Из «Шелеста»)

Ушел из жизни большой поэт. «Он пролетал через жизнь», — сказал о нем один критик. Вернее, пролетел. Но пролетел он

не как бездушный фейерверк, а — с большим певучим сердцем, отзывавшимся на всю боль нашего разорванного мира. Он пел, как Орфей в преисподней. «Его стихи завораживают», — говорил один знаток русской поэзии, ставя Николая Николаевича в ряд русских классиков. И не он один. Это завораживание поэтическим словом пережили в большей или меньшей мере все слышавшие поэта. Но орфизм его поэзии не был языческим: он рождался из подлинно христианского истока, он был современным в лучшем смысле этого слова и потому звал в будущее. Отсюда поражавшая иных чистота его поэзии. И поэт Божьей милостью сознавал, откуда его Дарование, и не искал для себя славы. В этом — секрет его «шапки-невидимки», в которой он, поэт и философ, прошел по жизни, прошел, уязвленный всеми проблемами времени и вечности. Поэтому и темы его поэзии вечны: Бог, смерть, любовь. Это трезвучие слышно как в изысканнейших формах его поэтического слова, так и в предельной простоте выражения его последних стихов.

Пророческим оказалось стихотворение: «Я боюсь, что яблоновым цветом»: лебединая душа поэта действительно отлетела «не осенью, не летом, А под всплеск весенних белых клавиш», «В час, когда неотразимо нежен Этот мир в сиянье непорочном»…

«В дубовом иль просто сосновом?..»

В дубовом иль просто сосновом? О, сердце, не все ли равно!.. Возможно ль беспомощным словом Объять, что душе суждено, Возможно ли смертным помыслить О том, что случится потом! Возможно ли звезды исчислить, Постичь серафический гром!.. Возможно ли твари ничтожной Вступить на тот огненный путь!.. Одно только сердцу возможно: Пропеть и навеки уснуть.

«Грусть, широкая как Волга…»

Грусть, широкая как Волга… Все мы смертны. Ну, так что ж!.. Слишком горестно и долго Все о смерти ты поешь. Посмотри, как над равниной Занимается заря! Посмотри, как журавлиный Пояс кружится, паря! Счастлив будь, как эти птицы! Вместе с ними улети!.. Хорошо порой грустится, Хорошо дремать в пути. Хорошо играть в мажоре, Хорошо любить и сметь. Да, но как же наше горе?.. Да, но как же, как же смерть?..

«Чем я сердце успокою?..»

Чем я сердце успокою? Чем тревогу превозмочь? Смерть стучит мне в грудь клюкою, В грудь клюкою день и ночь. Ты живешь, поешь и дышишь, Но бегут, текут часы. Взмахи маятника слышишь? Слышишь грозный звон косы? Слышишь, слышишь, как стучится Прямо в сердце смерть твоя, Как томится в клетке птица, В прутья крыльями бия? Смерть в твое стучится сердце, Сердце-птица рвется прочь. Распахни пошире дверце! И умчится птица в ночь.

«Дух-Орфей, Ты снова в преисподней…»

Дух-Орфей, Ты снова в преисподней, В

хороводе призрачных теней. С каждым днем все шире, все свободней Ты поешь в груди моей, Орфей! Для Тебя, о, песнопевец мира, Я раскрыл, как встарь, свою тетрадь. Ты во мне, и плоть моя лишь лира, На которой призван Ты играть.

«И прозвучало вдруг: “Восстань!..”»

И прозвучало вдруг: «Восстань!» И всколыхнулся сумрак зыбкий, И Кто-то сжал мою гортань, Как музыкант сжимает скрипку, И заскользили по струне Вдруг чьи-то трепетные пальцы, — И я запел, и стали мне Близки все робкие скитальцы, Все, приведенные судьбой Дрожать и млеть в тисках у Духа, И петь, и чуять под собой Творца внимающее ухо.

«Как рыболов в углу своем один…»

Как рыболов в углу своем один, Весь — ожиданье нового улова. Вот, вот всплывет из девственных глубин Огромное, чешуйчатое Слово. Но вещей Рыбы призрак голубой Под зыбью слов неслышно проплывает, И вновь звенит серебряный прибой, И волн печаль утесы омывает.

Муза («Снова стихи, голубые, небесные розы…»)

Снова стихи, голубые, небесные розы. Медленно льется ручей полуслов-полузвуков. Грустная муза, соперница трезвенной прозы, Снова поет, в колыбели тоску убаюкав. Сладостны слезы, и с ними душа не боролась. Долго внимала она воркованью свирели. Мерно шумели над нею дремучие ели, Плакал далекий грудной переливчатый голос.

Молчание («Молчит Творец. Молчит небесный хор…»)

Молчит Творец. Молчит небесный хор, Молчит судьба. Молчит земной простор, Молчит береза под моим окном. Молчит мой дом, объятый зимним сном. Молчит моя огромная страна. Молчит над ней бездомная луна, А за луной, суровая, как смерть, Всегда молчит насупленная твердь. И ты, и ты, о, грусть моя, и ты, Молчишь и ты во власти немоты, И ты молчишь в покинутом, ночном Пустынном сердце скованном моем!..

Благовест («Звон — сон многоблагодатный…»)

Звон — сон многоблагодатный, Боговдохновенный звон — песнь! Взмахи крыльев уху внятны. Как невероятно! — Он здесь!.. Взмах. Вздет! Все преобразилось, Преосуществилось: Сон, явь! О, воспой Господню милость! Полуоглушенный, звон славь!

«Славою обетованного…»

Славою обетованного Купола золотоглавого, Мученическим предстательством Праведников и святителей, Подвигами и молитвами Голубя любвеобильного, Дивными, неизъяснимыми Милостями Богоматери Русь жива!