Небо над бездной
Шрифт:
– Приветствую дорогих гостей от всей души!
Приблизившись к Соне, она схватила ее руку, сильно затрясла, повторяя уже тише, интимней:
– Софья Дмитриевна, добро пожаловать, рада от всей души, от всей души рада.
Дима рукопожатия не удостоился, ему достался только кивок и скромное «Добрый вечер, господин Савельев».
Дама зашла за стойку и выложила две заполненные анкеты. Паспортные данные Сони и Димы были внесены заранее, каллиграфическим почерком. Оставалось только расписаться.
Над стойкой висел самый большой портрет. Он представлял седовласого красавца в полувоенном белом кителе, отяжеленном наградами, среди которых Дима заметил орден Ленина и орден Боевого Красного Знамени.
– Простите, – обратился он к даме, – кто изображен на всех этих портретах?
Администратор окинула Диму надменным взглядом и сообщила:
– Герман Ефремович, наш губернатор.
– А сколько ему лет?
Вопрос даму обидел, словно Дима бестактно поинтересовался ее собственным возрастом, она поджала губы и отвернулась.
– Я потому спрашиваю, что тут он в орденах времен
– Ну и что?
– Если он успел повоевать, ему сейчас должно быть не меньше восьмидесяти.
– На данном портрете изображен Ефрем Германович, отец Германа Ефремовича, – громко, тоном экскурсовода, объяснил пожилой портье.
– Он тоже был губернатором? – спросила Соня.
– Ефрем Германович был первым секретарем Вуду-Шамбальского крайкома партии.
Портье отправился провожать Соню в номер. По гигантскому трехкомнатному люксу можно было кататься на велосипеде. Прямо в спальне на мраморном подиуме стояла ванна на бронзовых львиных лапах. Имелась еще просторная ванная комната с джакузи, сауной и душевой кабинкой.
В кабинете над дубовым письменным столом Соня с изумлением обнаружила парадный портрет Сталина в форме генералиссимуса.
– Зимой пятьдесят третьего Иосиф Виссарионович намеревался лично посетить наш город. Никуда уж не ездил, а к нам вот собирался. Но не успел, расхворался совсем, а в марте умер, – грустно, как о добром знакомом, сообщил портье.
Соня поблагодарила старика, сунула ему в руку несколько мелких купюр. Он удалился, почтительно кланяясь. Как только дверь за ним закрылась, Соня вытащила ноутбук. Ей не терпелось спокойно прочитать последнее послание от деда, которое она смогла только пробежать глазами в самолете.
«Дорогая моя девочка!
То, что сказал тебе Ф.Ф. о нашем общем знакомом, к сожалению, правда, какой бы чудовищной нелепостью это ни казалось. До Берлина 1922 года была еще Вена 1913-го. Именно там и тогда возникло это существо впервые, для нашей семьи, во всяком случае».
Текст на мониторе расползался, буквы таяли. У Сони защипало глаза, она решила, что это от усталости, тряхнула головой, включила музыку. Заботливый Агапкин закачал ей много всего, в том числе ее любимого Мендельсона. Под скрипичный концерт она продолжила чтение.
«Твой прапрадед видел Эммануила Зигфрида фон Хота, говорил с ним. Имя, внешний облик, манера держаться – все совпадает. Многие годы я не пытался собрать воедино информацию, какую имел, мне просто в голову не могло прийти, что во всех случаях речь идет об одном и том же человеке. Слишком широко раскинулись эти события во времени и в пространстве. Любой намек на связь между ними противоречит здравому смыслу.
Итак, вот события, пока только краткий перечень. Позже попытаюсь каждое изложить по возможности подробней.
В январе—феврале 1913 года твой прапрадед М.В. был в Вене, на конференции по мозговой хирургии. В перерыве между заседаниями старинный его приятель доктор Эрнст фон Крафт познакомил М.В. с господином Хотом. Несколько раз они встречались, гуляли по Вене. Хот, по отзывам М.В., оказался эрудитом, знатоком истории, интереснейшим собеседником. Он устроил для Крафта и М.В. великолепную экскурсию по знаменитым музеям дворца Хофбург.
Когда мы с мамой и с Андрюшей сбежали из России и оказались в Германии, доктор Эрнст фон Крафт стал нашим ангелом-хранителем. Благодаря ему мама сумела закончить образование и получить медицинский диплом в Берлинском университете. В его доме, под его именем я прожил почти двадцать лет, служил в СС, работал на англичан. От него я также слышал о господине Хоте.
Что касается Берлина, 1922 год, тут главный свидетель Ф.Ф. Думаю, он скоро пришлет тебе все подробности. Я, со своей стороны, могу лишь косвенно подтвердить факт его встречи и общения с Хотом, опираясь на некоторые документы, с которыми познакомился значительно позже, когда работал в архивах (Гуверовский институт, Стэнфорд, Калифорния, США; Придворный и государственный архив, Вена; Военно-исторический архив, Фрайбург, Германия; Тайный государственный архив прусского культурного наследия, Берлин).
Тень Эммануила Зигфрида фон Хота не раз являлась мне в моих исследованиях, касающихся истории большевизма и национал-социализма. Например, рядом с такими личностями, как Александр Парвус (настоящее имя Гельфанд Израиль Лазаревич; коммерсант, разработавший и осуществивший с помощью германских денег захват власти большевиками в России в 1917 году), Эрих Людендорф, начальник Генерального штаба в Первую мировую войну. Славный немецкий генерал. Россия обязана ему явлением в Петрограде пломбированного вагона с группой большевиков во главе с Лениным в апреле 1917-го, а Германия – авторитетной поддержкой безвестного ефрейтора Адольфа Гитлера начиная с 1921-го.
Тень Хота сгущается именно там, где совпадают интересы еврея Гельфанда и антисемита Людендорфа. Тень столь же отчетливо присутствует в причудливом переплетении судеб мистика Георгия Гурджиева, создателя популярного до сих пор эзотерического учения, главы секты, и немецкого профессора Карла Хаусхофера, одного из главных идеологов Третьего рейха.
Георгий Гурджиев учился в тифлисской Духовной семинарии одновременно с Иосифом Джугашвили. Тогда же, в последние годы девятнадцатого века, в Тифлис часто наведывался
Разумеется, никаких документов, подтверждающих контакты немецкого гостя с молодыми семинаристами Гурджиевым и Джугашвили, нет и быть не может. Но факт его присутствия в Тифлисе зафиксирован достоверными источниками, официальными документами и частной перепиской. Несколько статей Хота о Кавказе было опубликовано в журнале «Остара». Журнальчик этот назывался расово-экономическим, издавался в Вене бывшим цистерианским монахом Ланцем фон Либенфельзом.
«Остарой» зачитывался в свой венский период (1908–1913) молодой Гитлер.
Гурджиев окончательно покинул Россию в 1922-м. Поселился во Франции, непонятно, на какие средства приобрел огромное имение под Парижем, стал главой секты. Как сложилась жизнь Джугашвили, знает весь мир. Он тоже возглавил секту. Масштабы несопоставимы, но методы воздействия весьма схожи.
Прости, Сонечка, я утомил тебя, запутал и запутался сам. Все, о чем я пишу, требует подробных, неспешных пояснений. Сейчас главное, чтобы ты сумела понять и принять то, что полностью противоречит всем твоим прежним знаниям, убеждениям, представлениям о мире. Пожалуй, стоит повторить для тебя один замечательный абзац из лиловой тетради М.В.
«Наука может шагнуть невероятно далеко, но почему-то не вверх, к Богу, а всегда наоборот, вниз. Она берет на себя воспитательные и утешительные функции, придумывает ясные и доступные формулировки, прикрывает пугающую непознаваемую бесконечность матовым стеклом. Получается нечто вроде интеллектуальной теплицы. Мы все нежные тепличные растения, под открытым небом погибнем».
Так вот, Сонечка, сейчас матового стекла над тобой нет. Ты под открытым небом, и тебе нельзя оставаться нежным тепличным растением. Ты будешь замерзать. На смену страху может прийти черная тоска, безразличие и даже отвращение к живому. Не поддавайся, держись. Душевных сил тебе не занимать, ты справишься, я уверен.
Целую тебя, благословляю.
Герда передает тебе миллион приветов и наставлений. Ворчит, как всегда. Вычитала в каком-то журнале о живительной пользе свекольного сока и заставляет меня каждое утро выпивать натощак полный стакан. Это ужасно, я свеклу ненавижу. Но смиренно пью. И еще, она выгуливает меня по два часа ежедневно, как собачонку. Думаю, скоро купит ошейник и поводок.
P.S.
Я написал о тени Хота и спохватился, что забыл главное. Он не отбрасывает тени».
Высоко, отчаянно взвыли скрипки. Соня протянула руку за сигаретами, на миг оторвалась от монитора и встретила внимательный взгляд Сталина. Блик света скользнул по стеклу. Лицо на портрете ожило, шевельнулся жирный ус, прищурился глаз. Соня вскрикнула, вскочила, зажмурилась, бросилась вон из кабинета и в коридоре налетела на что-то большое, теплое.
– Мы договорились поужинать в девять. Уже четверть десятого. Что с тобой? – Дима обнял ее, прижал к себе.
– Ужинать? – она вырвалась, отскочила, словно обжегшись.
– Ты сказала, чтобы я зашел за тобой. Я стучал, ты не слышала, у тебя музыка играет. Да что случилось, Сонечка? Почему ты такая бледная? Извини, я напугал тебя.
Они спустились в ресторан. Зал, такой же помпезный, как все в этой гостинице, был пуст и тих. Их встретила та же дама-администратор, проводила к накрытому, уставленному закусками столу, рядом навытяжку стояли два официанта.
– Дима, ты что, заранее все это заказал? – шепотом спросила Соня.
– Нет, я ничего не заказывал, только предупредил, что мы спустимся в девять.
– Что желаете на горячее? – спросила администратор.
– Скажите, эти закуски нам? Вы ничего не перепутали?
– И закуски, и все прочее вам от нашего отеля. Вы, Софья Дмитриевна, личный гость Германа Ефремовича. Принимать вас для нас большая честь. Так что с горячим?
Глава двенадцатая
Москва, 1922
Вячеслава Линицкого выписали из госпиталя, он вышел на службу и вроде бы чувствовал себя неплохо, однако многие заметили, что он стал молчалив и рассеян. Иногда посреди работы вдруг застывал, глядел перед собой, не моргая, и не сразу отвечал, если его окликали.
Однажды сослуживец увидел на светлой рубашке Линицкого большое вишневое пятно.
– Слава, ты чем-то пузо испачкал, – сказал сослуживец.
Линицкий колдовал над очередным прибором, держал в руке паяльник. Он обернулся, лицо его было белым, губы посинели. Раскаленное жало паяльника с шипением коснулось его левой ладони, но Линицкий не вскрикнул, не вздрогнул.
– Слава, ты чего? – испугался сослуживец.
– Все правильно, – тихим, безучастным голосом произнес Вячеслав, – так и должно быть, чем скорее, тем лучше.
Через час Линицкого в полуобморочном состоянии доставили в госпиталь. Зажившая операционная рана открылась и кровоточила. Кроме ожога от паяльника на левой ладони, у него обнаружились еще синяки и шишки на голове, на коленях и локтях.
– Я предупреждал, вам нельзя поднимать тяжести. Почему вы меня не послушали? И объясните мне, ради бога, кто и за что вас так странно побил? – сердито спросил Михаил Владимирович.
Линицкий лежал на кушетке, он сделал знак, чтобы профессор наклонился к нему ближе, и зашептал сквозь тяжелую одышку: