Небо в огне
Шрифт:
Обеими руками, почти не прилагая усилий, я легко оттолкнулся от приборной доски и повис на ремнях в невесомости. И тут я понял: мы падаем!
И страх ворвался. Он пронзил меня с головы до пят: «Давно ли мы падаем?! Какая высота?!»
Молниеносный ищущий взгляд на приборную доску: где указатель высоты, скорости?
Десятки приборов. Мерцающее месиво из стрелок и цифр. Разберись тут!…
«Время!… Уходит время! Черт с ней, со скоростью и высотой! Надо скорее выводить самолет из пикирования! Рвануть штурвал на себя…»
Мысли, противоречивые, несвязные, стараясь опередить в невероятном
«Скорей! Скорей!»
«Нет, торопиться, рвать штурвалом нельзя! Тяжелая машина дала разгон. Мы в отвесном пикировании… Громадная скорость. Самолет при резком выводе разрушится от перегрузки».
«Земля! Где земля? Далеко ли? Близко ли? Скорей, скорей, уходит время!»
«Нельзя скорее, надо медленней… Развалится машина…»
О, голос разума! Как ненавидел я его в эти мгновения! Нельзя скорее - самолет развалится; нельзя медленней - можно врезаться в землю…
«Пропади ты пропадом! К черту разум. Может быть, все обойдется и самолет не развалится? Я хочу жить…»
«Ты хочешь жить в плену?
– это голос разума. Холодный, жесткий голос.- Ты хочешь, чтобы враг торжествовал?»
«Пле- е-ен?!
– Я внутренне содрогнулся от ужаса.- Нет, лучше смерть!»
«Так говорят только трусы. Мужественные борются!»
«Трус?! Ладно. Конечно, я боюсь плена, я не хочу, чтобы враг торжествовал, и поэтому буду бороться!»
Обеими руками вцепился в штурвал и потянул на себя: руль подался легко, словно плоскости его находились в безвоздушном пространстве.
«Все! Конец… Перебиты тросы… Надо прыгать…»
«Прыгать?! Куда, в плен?…»
Опять этот разум! Вспоминаю: заложил ли я девятый патрон «для себя» в ствол пистолета? Да, заложил.
«Тогда зачем же прыгать?»
Разум смеется надо мной. Он ловит меня на наивной хитрости, он уличает меня в нерешительности.
В бессильной ярости толкаю штурвал от себя и вдруг чувствую, что он живой! Дрожит чуть-чуть под слабыми ударами воздушных струй. Значит, целы тросы! Значит, аэродинамическая тень…
Рву штурвалом на себя. Опять от себя.
Страх отодвинулся: я занят. Весь интерес моей жизни сейчас заключен только в том, чтобы зацепить рулем высоты побольше воздуха. Ага, наконец-то! Я торжествую. Самолет задрожал, застонал, руки налились упругостью.
Теперь надо тянуть штурвал на себя. Медленно-медленно. В груди холодный комок. Это страх. Он твердит свое: «Скорей! Скорей! Близко земля!»
«Медленней, медленней!
– возражает разум.- Развалится самолет. Плен…»
Плен - это страшнее смерти. Весь холодея в ожидании удара о землю, миллиметровым движением тяну на себя упруго дрожащий штурвал. На плечи наваливается тяжесть. Все больше и больше. Штурвал вот-вот вырвется из рук. Держу. Продолжаю тянуть. В глазах - красная пелена. Голова, словно налитая свинцом, склоняется на грудь… Секунда, другая, третья… Я задыхаюсь. Вот-вот удар.
И вдруг разом - облегчение, невесомость. Вышли!
Широким движением отдаю от себя штурвал и передвигаю вперед секторы управления газом. Всхлипнув, заурчали моторы. Бросаю взгляд на прибор. Триста метров!
Я весь обмяк. В душе сумятица: радостное недоумение,
И еще: надо узнать, что с экипажем.
Ставлю курс. Включаю ларингофоны. Тишина. Даже треска не слышно. Та-а-ак. Значит, вышло из строя переговорное устройство. Нажимаю на сигнальную кнопку пневмопочты. Та же история. Красная лампочка не загорается: нет тока, очевидно, разбит генератор.
Достаю из кармана листок бумажки и карандаш. Под блеклым светом приборов пишу крупными буквами: «Как дела», ставлю большой вопросительный знак. Вынимаю из зажимов патрон пневмопочты, закладываю в него записку и нажимом рычага отправляю патрон в хвостовой отсек, к радисту и стрелку. Затем резким движением педалей ножного управления трижды качаю самолет: влево-вправо, влево-вправо.
Моих ног касается рука. Это Евсеев дотянулся из своей кабины, тормошит, дергает за унты и, сжав кулак, выставляет вверх большой палец. Та-ак, ясно: штурман жив и здоров, чувствует себя «на большой».
С минуту выжидаю и, ощутив слабые толчки в педалях (это из задней кабины дергают за трос управления), лезу пальцем в приемник пневмопочты. В патроне записка: «Полный порядок!»
Облегченно вздыхаю. Чувствую себя чертовски счастливым. Задание выполнено, экипаж цел, моторы крутятся, чего еще надо? Шепчу, как молитву, заученный мною лозунг испанских антифашистов: «Но пасаран! Но пасаран!» - «Они не пройдут! Они не пройдут!». «Пасаремос!» - «Мы пройдем!».
А почему бы нет? Советские люди умеют совершать невозможное. Разве ждали нас фашисты в Берлине? Нет, не ждали. А мы пришли!
Еще в начале войны, когда самолеты Балтийского флота совершали налет на фашистское логово, командир полка бомбардировщиков Герой Советского Союза
Е. Н. Преображенский рассказывал, как, выполнив задание, летчики возвращались домой буквально с несколькими килограммами горючего в баках. Это тогда, с острова Эзель. А сейчас мы на этих же машинах летаем из-под самой Москвы, и путь наш удлинился чуть ли не вдвое!
Нет. Они не пройдут. Они не пройдут! Мы пройдем!
Набираем высоту. Самолет легкий, идет вверх хорошо. В воздухе спокойно. Мерцают звезды. Впереди по курсу ярко блестит Сатурн. Чтобы не таращиться на компас, держусь Сатурна.
На высоте пяти тысяч метров надеваю маску. Морщась от боли в раковинах ушей, расправляю резинки, охватывающие голову. Тяжелый шлемофон нарушил кровообращение. Боль несусветная. Привычно терплю.
Высота - семь тысяч восемьсот метров. Меня обдувает ледяным ветром. Мерзну. Терплю и это неудобство. Меня согревает сознание, что с каждым оборотом винтов мы ближе и ближе подходим к линии фронта, а там - конец опасностям и - дом!