Небо в огне
Шрифт:
Красавцев смотрит мне прямо в глаза:
– Вот в том-то и дело, товарищ командир, тренировался! И привык к ней: машина как машина. А вчера - словно подменили!…
Ребята улыбаются. На щеках у Красавцева вспыхнул румянец. Он снова пожал плечами:
– Конечно, товарищ командир, звучит смешно, но это так: самолет почему-то стал другим. И не только на взлете - и в воздухе. Неустойчивый какой-то, тяжелый. И у меня появилась догадка. И вот уже знакомое мне чувство гнева подкатилось к пруди.
– Ладно, Красавцев,
Я весь на взводе. Логически я уже знаю причину. Нужно подтверждение. Но эта волокита принесет много неприятностей. А иначе поступить не могу! Это неизбежно, потому что… потому что…
Я внутренне взрываюсь. Ч-черт побери вес эти «потому что»! Почему человек, отстаивая правое дело, должен извиняться перед обстоятельствами, перед самим собой? К черту! На аэродром!…
Ко мне подходит Ермашкевич.
– Товарищ командир, разрешите?
– Да, что у вас?
– Боевое расписание.
Беру листок. Ермашкевич подсовывает мне планшетку. Листок уже расписан. Тринадцать самолетов. Летчикам опытным - по десять соток, двум молодым - по восемь. Мне тоже десять.
– Та-а-ак, значит я уже опытный?
Беру у адъютанта карандаш, и в этот миг краем глаза замечаю движение. Я его ждал! Я ждал его, этого жеста! Поднимаю голову: так и есть - это Алексеев. Встает, смущенно одергивает сбившуюся гимнастерку.
– Товарищ командир, разрешите обратиться?
– Да, пожалуйста.
– Вот вы вчера взяли тысячу пятьсот, разрешите и мне взять столько же!
Смотрю на него с восхищением. Эти слова я ожидал услышать именно от Алексеева, от первого! И я не обманулся. Будут, конечно, и другие: вот сейчас поднимется Ядыкин, Шашлов, Гроховский, но Алексеев все-таки первый!
Делаю вид, что раздумываю. Пусть доверие командира - взять повышенную нагрузку - будет звучать как поощрение, как оценка, качеств летчика.
– Тысячу пятьсот, говорите? Гм! Хорошо, Алексеев, вам можно. Но учтите - горючего будет соответственно меньше.
Глаза у Алексеева сияют:
– Мы знаем, товарищ командир!
«Мы»?! Это слово звучит для меня как награда, как высокое доверие. Доверие коллектива. Вот они, мои новые друзья, мои славные ребята!
Поднимается Ядыкин, встают Шашлов и Гроховский, другие летчики.
– Товарищ командир, и нам тоже… Подавляю в себе желание согласиться. Но нет - рано.
– Товарищи, спасибо за доверие, за порыв, но сегодня эту загрузку повезут только" командиры звеньев. Всем остальным могу пока проставить тысячу триста, а двум молодым по тысяче. Согласны?
Все согласны, все довольны.
Вношу поправку в боевой листок: летчикам по 1300, командирам звеньев по 1500, а себе две тонны. А вот Красавцеву что? Что Красавцеву? А Красавцеву - ничего! В любом случае он сегодня!не полетит. Если неисправна машина, какой же тогда разговор? А если исправна, значит, слабо натренирован
Говорю ему:
– Красавцев сегодня не полетит. Причину сообщу по телефону с аэродрома.
Адъютант прикусил губу, посмотрел на меня многозначительно и тихо, почти шепотом, сказал:
– Товарищ командир, вы, наверное, не знаете, полк борется за стопроцентный выход материальной части. Командир полка…
Тихо, тоже шепотом перебиваю его:
– Товарищ Ермашкевич, я назначен сюда командиром эскадрильи, значит, я вправе решать самостоятельно свои вопросы. И еще, потрудитесь сделать так, чтобы листок боевого расписания заполнял я сам. А сейчас раздобудьте машину, мой экипаж едет на аэродром. Все, можете идти.
Как ни тихо происходил этот диалог, но его кое-кто услышал. Это было видно, например, по Алексееву. Конечно, на своих ребят теперь я могу положиться, но в стычке с командиром мне от этого не легче. Субординация!
«Девятка» была уже готова, и без лишних разговоров мы заняли свои места.
Запускаю моторы. Прогреваю, выруливаю. Дежурный по полетам майор Вуткевич дает мне старт. Я весь наготове: обороты моторам, но не полностью - машина нехотя трогается с места. Бежит, бежит, набирая скорость, и вдруг, словно споткнулась - рывок влево! Энергично додаю обороты левому мотору и держу наготове правый. Ага - выправилась! Добавляю обороты правому, но машина, словно норовистый конь, уже мотает носом. Куда поведет? Вправо? Чуть-чуть убираю обороты левому мотору и, скрепя сердце, даю форсаж правому.
Взлетел, но все-таки не туда, куда надо. Мне стыдно (что подумает Буткевич) и в то же время чувствую какое-то облегчение. Все-таки Красавцев летчик что надо! Взлететь на таком утюге ночью, когда впереди не видно ни зги!
Убираю шасси. Машина вибрирует. Трясется приборная доска. Чертовски неприятная штука! Ощущение такое, будто сидишь в кресле дантиста, и он неумело сверлит тебе зубы.
Набираем высоту. Еле-еле. Машина кренит влево. Штурвал вывернут вправо почти до отказа. Представляю, как Красавцев на таком утюге заходил на посадку. Ведь он мог бы запросто перевернуться на крыло!
Краснюков сидит в своем кресле и нет-нет да обернется ко мне.
– Что случилось, командир?
– А вот, посмотри на штурвал!-Краснюков оборачивается.- Видишь, как вывернулся? Это так его нужно держать в горизонтальном полете!-И смеюсь, глядя в растерянное лицо штурмана: - Отпустить?
– Не надо!-поспешно отвечает Краснюков.- У нас же мала высота!
Бланк строгой отчетности
Когда Анатолия разбудили, было еще совсем темно.