Негасимое пламя
Шрифт:
– Тебя тень, что ли, прокляла?
– Угу. Сказала, чтоб я сбрендил. И ещё по мелочи.
– Нифига себе, – Щукин озадаченно поскрёб затылок. – Ну… Проклятие – это же вероятности, правда? То есть, может, и не сбудется…
– Медик примерно так же сказал. Либо сбудется, либо нет.
Странное дело: почему-то, несмотря на упрямые попытки сохранять невозмутимый вид, Верховский на деле всерьёз беспокоился из-за проклятия. Он привык думать, что жизнь его не имеет никакой особенной ценности – в первую очередь, для него самого. Однако с тех пор, когда это было действительно так, слишком многое успело измениться. Знать
Отдельская дверь весело хлопнула. В кабинет влетела Сирена, напомаженная и пахнущая целым парфюмерным магазином. Верховский с трудом сдержал вздох: в последний раз он виделся с ней ещё до нового года, и уж на этот счёт прекрасно понимал, что изменилось за прошедшие дни. С Сиреной непременно нужно поговорить начистоту, но… не сейчас. Леший побери, им ведь ещё чёрт-те сколько работать вместе…
– Мальчики, как дела? – с придыханием пропела Сирена. Ярко обведённые глазки метнули в сторону Верховского чересчур красноречивый взгляд.
– Да ничего, Марин, потихоньку, – неискренне протянул Витька.
Верховский против воли поморщился. Имя принадлежало не ей. Она – Сирена, громкая, яркая, надоедливая, и не более того. Это не отменяет того, что он повёл себя с ней, как форменная скотина. Именно что скотина: великовозрастный телёнок, впервые обнаруживший, что в мире есть что-то кроме привычного стойла… Может, тень и сулила ему безумие, но пока в наличии только не ко времени пробудившийся рассудок – неудобный, язвительный, беспощадный. И назад уже никак. Жребий брошен.
Он с трудом дождался окончания смены. Несмотря на усталость, свернул с привычного маршрута; ветхий подземный поезд, грохоча сочленениями, поволок его на самый верх карты метро, в хорошо знакомые, хоть и порядком подзабытые места. Упрятанная в рюкзак книжка, против обыкновения, ничуть не манила нырнуть в выдуманный мир. Верховский бездумно смотрел, как мимо окон ползут в никуда серые жилы кабелей, и рассеянно поглаживал в кармане сгиб сложенного вчетверо блокнотного листа. Он не выпускал бумажку из пальцев, пока шёл от метро к автобусной остановке, трясся в тесной вечерней толкучке и месил подошвами слякоть на тротуарах, протянутых вдоль сонных многоэтажек. Чёрные асфальтовые линии улочек походили на следы, оставленные в грязном снегу ползучим чудовищем. Та, что вела Верховского, вплотную подходила к очерченному далёкими городскими огнями озеру сумрака, но боязливо изгибалась и уходила в сторону, обратно к свету и шуму.
Старый пустырь никуда не делся, словно неведомый морок укрывал его от взгляда городских властей. Разве что трубы подновили: в грязно-бурых отсветах электрического зарева они горделиво поблёскивали новенькой оцинкованной сталью. Верховский медленно двинулся вдоль серебряной змеи. Похоже, его проклятие начало сбываться ещё до того, как было наложено: затея с самого начала казалась не столько безнадёжной, сколько безрассудной. Впрочем, со своими-то возможностями он не мог придумать ничего лучше.
Место он узнал. Не сумел бы сказать, по каким именно приметам; может быть, просто по тому, как идеально вписались бы в этот клочок пространства давно потухший костёр, хромоногое полусгнившее кресло и нахохлившиеся от холода фигуры одетых в обноски
Но рано или поздно непременно явился бы.
XXVI. Чуждое
Голоса возникали вместе с болью и пропадали сами по себе. Они не были знакомыми, а может, и вовсе не принадлежали людям. Слова сливались в причудливую мешанину и вряд ли имели смысл. Как рокот речного течения или стрёкот кузнечиков. Как потрескивание сухих поленьев в жарком зеве печи. Или в костре. В огромном костре, вроде тех, что зажигают в Вельгорову ночь.
Почему так долго?
Он был бы не прочь умереть в беспамятстве, но, должно, не заслужил такой милости. Кто-то намеренно дразнил угнездившуюся в меркнущем разуме боль; терпеть её было несложно, ведь ничего иного не оставалось. Иногда, когда становилось совсем мучительно, вновь возникал голос – тихий и, кажется, жалостливый. А потом пропадало всё.
Такая вспышка однажды выхватила его из забытья, прорвав спасительную сонную черноту. Он уловил рядом короткое движение: гибкая тень пугливо отпрянула, зашелестев невесомой тканью. Женщина, незнакомая, странно одетая. В дрожащих руках она комкала тряпицу, резко пахнущую чем-то травяным. Негромкий взволнованный голос торопливо заговорил на чужом языке, похожем на птичий щебет.
– Я не…
Он слишком долго молчал. Вместо слов выходил один только невнятный хрип. Бесплотная прежде боль стремительно обретала контуры; теперь, когда стали повиноваться мышцы, хотелось выть и корчиться. Нельзя. Нет смысла. Надо пытаться думать.
Женщина боязливо приблизилась. За её спиной выступали из мрака тонкие каменные колонны, расписанные синим и зелёным; своды, которые они поддерживали, терялись в темноте. Колющий глаза свет исходил от масляной лампы рядом с постелью. Наверное, сейчас ночь. Или здесь нет окон…
– Кто ты? – с трудом выговорил Яр пересохшими губами. – Где я?
Женщина склонила голову к плечу и что-то спросила в ответ. Он не понял ни слова. Её лицо наполовину скрывала тонкая вуаль; Яр видел лишь раскосые глаза и прямые тонкие брови. Бесполезно: она не скажет ничего путного…
– Пить, – произнёс Яр, как сумел, отчётливо. Должна ведь она понять хотя бы это… – Дай… воды.
– Во-ды, – певуче повторила женщина и проворно метнулась куда-то в глубь комнаты.
Яр проводил её взглядом; движения глаз отдавались в висках тянущей болью. У дальней стены, изукрашенной замысловатыми узорами, на резном столике стояли в ряд золочёные кувшины – должно, не только с водой. Здесь всё так и дышит роскошью, какая не снилась даже ильгодским князьям. Это что, последняя милость перед торжественным публичным сожжением?