Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
Бродский, конечно, был добрым человеком и думал, что спасает Сенчика. Но на самом деле он его угробил. Потому что тот вообще перестал что бы то ни было делать: он начал ждать, когда выйдет альбом («Россия знакомая и неожиданная») и к нему придут и слава, и деньги, — и вот тогда он снова начнет снимать, и каждый его кадр будут выхватывать их рук и покупать именно за те деньги, которых он заслуживает.
Издатель между тем не торопился. Он было начал делать книгу, но тут ему показалось, что имя Бродского (это было еще до Нобелевки) несколько утратило свою рыночную привлекательность (а он рассчитывал на предисловие больше, чем на сами фотографии), и следует подождать. И Сенчик ждал — двенадцать лет ждал, пока книга действительно вышла.
Через три первых года ожидания он похоронил жену Зину. Зина, добрая баба,
По версии следствия, поздней августовской ночью в сильный дождь на пустынном перекрестке Тридцать шестой улицы и Пятой авеню на Манхэттене Андрей Клавир на своем автомобиле сбил двух женщин — мать и дочь, пятидесяти одного года и двадцати восьми лет соответственно — и, не останавливаясь, уехал с места происшествия. Женщины скончались на месте, прямо на мостовой, еще до приезда «скорой помощи».
Но по версии самого Андрея, он вообще этой ночью не садился за руль. Приехав вечером домой (он с шестнадцати лет жил отдельно от родителей), он припарковал машину возле дома и спокойно лег спать. Машину же ночью угнали, угонщик, видимо, и сбил женщин, а после этого спокойно вернул машину обратно на то же место, где и взял. Отпечатки пальцев по всей машине были тщательно стерты, и никакого алиби у парня не было. А тут еще оказалось, что за два перекрестка до места происшествия машину Андрея видел шофер ехавшего рядом такси: они даже останавливались вместе на красный свет, и подвыпивший пассажир такси, сидевший сзади, несколько опустил стекло и попросил закурить у водителя стоявшей рядом машины. И тот тоже приопустил стекло и протянул сигарету. Пассажира потом найти не удалось, но сам таксишник утверждал, что узнаёт Андрея, и выбрал именно его из пяти предъявленных персон: вот он был за рулем той машины. Показания эти были весьма сомнительны: шел сильный дождь, и что там таксишник, на секунду оглянувшись через правое плечо, мог увидеть через пластиковую перегородку, отделяющую в нью-йоркских такси водителя от пассажира, через полуопущенное стекло задней правой дверцы и через полуопущенное же стекло соседней машины? Однако эти доводы защиты присяжные к сведению не приняли, и строгий нью-йоркский судья (как говорили, ненавидевший иммигрантов) упек парня на восемь лет. А поскольку осужденный отрицал свою вину, ему и условно-досрочное освобождение не светило — он и протянул все восемь от звонка до звонка.
Сенчику вскоре после этого стукнуло уже пятьдесят. В ожидании выхода альбома он мужественно перенес и смерть жены, и несправедливое осуждение сына. Он был уверен в его невиновности. «В Америке, парень, всё списывают на иммигрантов», — так накануне поездки в тюрьму, сидя на кухне за «Бадвайзером», он объяснил Закутарову, почему не удалось отстоять Андрея. «Ничего, вот выйдет альбом, и я им всем покажу». При чем здесь альбом, было непонятно, но Закутаров промолчал…
После смерти Зины Сенчик даже пошел работать — сначала фотографом в муниципальный госпиталь (фотографировал больных до и после лечения), а потом — шофером такси: работал два раза в неделю в ночную смену и один раз — в воскресенье (в остальные дни хозяин такси сам садился за руль). Тут-то к Сенчику в машину и впорхнула его новая судьба — восемнадцатилетняя дочь русских иммигрантов Марина, слушательница двухгодичных курсов по моделированию женских шляпок.
Марина клюнула на Девятую симфонию Шуберта, звучавшую из водительского отсека: Сенчик был меломаном и, вынужденный колесить по ночному Нью-Йорку, никогда не выключал небольшой плеер (магнитолу хозяин машины ему не оставлял, не доверял). «Чья музыка?» — спросила она, открыв маленькое окошко
О том, что он великий фотограф и вот-вот должна выйти книга, которая даст ему широкую известность, он сообщил, кажется, еще в машине. А дома у него, увидев снимки, она убедилась, что он говорит истинную правду, поняла, что попала в замечательную романтическую историю: великий, но пока не признанный художник, затерянный в огромном равнодушном городе, полюбил (полюбит!) простую и бедную, но добрую и любящую (она-то уже его любит, с первого взгляда) девушку.
Они стали жить вместе — к ужасу ее родителей. Папа был на два года моложе Сенчика, а у мамы, как вскоре выяснилось, вообще был с Сен-чиком мимолетный роман в первые годы иммигрантской жизни — давно, еще Зина была жива и не болела, и Сенчик, имея днем много свободного времени, посещал разные русско-еврейские иммигрантские тусовки.
Все время, что он жил в Нью-Йорке, Сенчик снимал небольшую дешевую квартирку в Квинсе. Район этот год от года «чернел» и криминализовался, сообщения о здешних грабежах, убийствах и изнасилованиях появлялись каждую неделю, и Сенчик ежедневно по вечерам должен был встречать Марину у метро, но переехать отсюда им было, конечно, не под силу. «Только в Париж, в свое ателье», — говорил Сенчик. Пока же их квартиру дважды ограбили: рядом с кухонным окном была пожарная лестница, и, разбежавшись и подпрыгнув, любой прохожий мог зацепиться за нижнюю ее перекладину (а какому-нибудь длинноногому негру и прыгать небось не надо) и, подтянувшись, влезть на лестницу и оказаться почти на уровне второго этажа.
Первый раз их ограбили, когда, по счастью, никого не было дома: в этот день Сенчик впервые за несколько лет решил, что хорошо бы наконец поснимать, и для этого отправился на Брайтон-Бич и взял с собой оба свои кофра с аппаратурой (впрочем, он тогда так ничего и не снял: всё, что он видел, было суетно и неинтересно). Уезжая, он забыл закрыть кухонное окно, а когда вернулся, в квартире всё было перевернуто вверх дном — искали деньги и хоть что-нибудь стоящее, — но ничего такого в доме не было, а о ценности фотоархива грабители не имели представления.
Второй же раз воры залезли, когда они оба были дома и, обнявшись, спали на своем широком топчане, сбитом из упаковочных досок, натасканных Сенчиком со двора соседнего мебельного магазина. Первым, слава богу, проснулся Сенчик и, поняв, что в квартире грабители, тихо шепнул Марине, тоже проснувшейся, чтобы она не двигалась. И она, услышав чужие шаги, поняла, в чем дело. Так они и лежали, замерев и притворяясь спящими. И воры даже заходили в комнату, где они были, и они все равно не шелохнулись, — знали, что запросто могут убить.
В тот раз воры унесли оба кофра с аппаратурой, и вопрос о том, почему Сенчик не снимает, отпал сам собой: не снимает, потому что нечем. Вскоре после этого случая Закутаров и приехал в первый раз в Нью-Йорк, и они втроем ездили в тюрьму к Андрею, и, улетая в Москву, Закутаров сказал, что попробует найти денег на хорошую камеру с линейкой объективов (готов был продать что-нибудь из мебели). Сенчик отказался: «Альбом вот-вот выйдет».
Альбом действительно вскоре вышел: Бродский получил Нобелевскую премию, издатель понял, что подходящий момент настал, и запустил книгу в производство. Книга получилась замечательная, красивая, толстый альбом с прекрасными фотографиями — и удачно названная. Но, увы, то ли издатель опоздал на пару-тройку лет и интерес к России, вспыхнувший в середине восьмидесятых, к тому времени угас, то ли издатель этот поскупился на рекламу (так Сенчик сам считал), то ли вообще такого рода издания могут рассчитывать на успех только в том случае, если становятся подарочным предметом, а для этого имя Арсения Клавира (хоть и подкрепленное именем Бродского) оказалось недостаточно привлекательным. Так или иначе, но в течение первого года было продано всего сто экземпляров, а дальше спрос и вовсе иссяк. Ни о каких гонорарах, конечно, и речи не было: издатель не покрыл даже аванса, выданного автору.