Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
Вот и теперь — кто ты? где ты? В прежние, советские времена он жил в границах, в тесной рамке вполне понятной ему системы и знал, кто он такой. Слежка, обыски, арест, суд, ссылка — все это можно было понимать как косвенную оценку его способностей: мол, дай ему свободно говорить, свободно обращаться к людям, свободно издавать журнал, — и он такую кашу заварит… Но вот жесткие ограничения рухнули, границы возможного бесконечно расширились: валяй, говори, что хочешь, издавай, что хочешь, крутись, как хочешь, — все происходит без тебя, и ты ни на что повлиять не можешь, и никому нет дела, что ты там затеваешь. А ты, кстати, ничего и не затеваешь. Ты никто и нигде…
С помощью каких-то знакомых Карины и не без трудностей (все-таки
Из небытия, из состояния творческой пустоты он вышел только после смерти Эльве: может быть, старик-то, застрявший в своих прежних идеях, и сбивал его с толку… «Надо признать, дорогой Олежек, что мы с тобой проиграли «битву за Родину», — говорил он, пальцами двух рук показывая в воздухе кавычки. — Проворонили катастрофу». Катастрофой, уже без кавычек, как ни странно, Эльве называл неотвратимо приближавшийся развал коммунистической системы. Он был ее последовательным противником и, казалось бы, должен радоваться… но система — не только десять (или сколько там?) упертых стариков в Политбюро. Под ними — великая страна и двести пятьдесят миллионов населения.
Теперь же об опасности хаоса старик говорил так, словно не на этой вот кухне с выцветшими обоями и с фотографией Дашули, обнявшей лошадиную морду, просидел последние годы, а в Кремле и мог что-то решать и что-то изменить в политике, но опоздал, не решил, не изменил и готов отвечать перед судом истории. Впрочем, он еще надеялся повлиять если и не на политическую ситуацию, то на мировоззрение правителей и написал одно за другим четыре или пять открытых писем Горбачеву — программу срочных (впрочем, совершенно мирных) преобразований.
Увы, там, «наверху», письма Молокана вряд ли кто читал, да и вряд ли кто смог бы прочитать: старик и прежде грешил туманной витиеватостью стиля, а теперь и вовсе впал в псевдоглубокомысленную невнятицу и сочинял совершенно неудобочитаемые пассажи. Например, он призывал бедного Горбачева «не только сопрягаться в своих устремлениях с инакомыслием, но и стремиться сожительствовать, взаимно взволновыва-ясь убережением иных способов организации человеческой ментальности, чем та, о какой законно сказать, что она присуща тебе самому»…
Но сила Эльве была, конечно, не в его старческих словесных арабесках, а в его личности, в его жизни, прожитой на виду у всего человечества, в самом факте его двадцатилетнего непреклонного противостояния коммунистической «империи зла». Когда же империя все-таки обрушилась, сразу оказалось, что политические идеи академика Молокана (а он, подобно Сахарову, написал даже свой проект демократической Конституции) весьма наивны и вряд ли могут найти себе применение. Кажется, Эльве и сам это понимал. По крайней мере, после отставки Горбачева он уже никому никаких писем не писал и новую власть, начавшую либерализацию экономики, называл не иначе как «бандитской». Впрочем, от политики он вообще отстранился. Он вроде не болел, начал писать свои воспоминания, они с Дашкой каждый день подолгу гуляли в соседнем Нескучном саду. Летом даже ездили на велосипедах на Воробьевы горы… И вдруг он умер.
Гроб с телом
«Господи, всего-то навсего он был моей любовью и моим счастьем», — сказала Дашуля, когда Закутаров вывел ее покурить куда-то через служебный вход на зады здания. Она не плакала, но ее бил озноб, руки мелко-мелко тряслись, и Закутарову пришлось взять у нее спички, зажечь и дать ей прикурить. Рядом с ними двое рабочих, беззлобно матерясь, извлекали откуда-то из подвала ящики с пустыми бутылками из-под пива и с грохотом бросали в кузов небольшого грузовичка. И Закутаров подумал, что Дашка права: над гробом высокие слова неуместны. Как неуместны и глупы посмертные награды. Кому нужен этот обряд, если признание в любви немолодой, теперь уже некрасивой, прокуренной, психически ненормальной женщины, — признание, которое покойный, наверное, много раз слышал от нее при жизни, — и теперь дороже всех трогательных плакатиков, проплывающих мимо гроба…
Обо всем этом Закутаров думал спокойно. У него было ощущение, что Эльве умер вовремя. Он вспомнил его давнее пророчество:» Я — предтеча, ты — делатель. После эпохи Молокана настанет эпоха Закутарова. Интересно бы посмотреть. Хотя, полагаю, ничего хорошего. Нужно лет сто, чтобы страна выздоровела. Если, конечно, не подцепит какую-нибудь новую заразу. Но все-таки интересно».
«А и вправду интересно», — подумал Закутаров, глядя, как быстро и ловко рабочие закрывают борта грузовика и, крикнув шоферу, запрыгивают в кузов. Именно тогда, стоя у двери черного хода рядом с Дашкой, прикуривавшей уже третью сигарету подряд и не желавшей возвращаться в траурный зал, он четко понял, как должен жить в ближайшие годы…
5
Шурка Большова, видимо, лучше Закутарова поняла, что они никогда больше не будут вместе и что счастливые два года с небольшим — это все, что ей отпущено. Но что именно она там себе решила, что с чем сопоставила после его отъезда, почему перестала отвечать на его письма, теперь трудно сказать наверняка…
Впрочем, скорее всего, ничего она не сопоставляла и не решала, а просто по прошествии какого-то времени запила. Сорвалась. Она ведь и до знакомства с Закутаровым хорошо пила, и первый муж у нее был алкоголиком, и когда она стала жить с Закутаровым (через несколько месяцев после того, как его этапом привезли в ссылку, — почти сразу, как он устроился в фотоартель, где она работала лаборанткой), они, бывало, вместе хорошо выпивали. И Закутарову такая жизнь была в новинку и поначалу казалась отвязанно-веселой: он даже писал друзьям, какая у него тут объявилась славная подружка-собутыльница. И вообще, стоит в любую погоду на пустыре за деревянным одноэтажным домом фотоартели поставить на пенек пол-литра, как сползаются какие-то экзотические персонажи — седой аккордеонист из культпросветучилища, сизоносый художник (глиняные свистульки лепит и расписывает), молодой поэт (печатается в районной и даже иногда в областной газете) — такая богема районного масштаба. «Музейные типы, дремучая Россия, — писал он Карине. — Я потихоньку снимаю, но вообще-то их физиономии надо выставлять живьем. Как выставляют коллекцию прялок или расписных кухонных досок…»