Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Тимофеев Лев

В одной комнатке стояли две кровати — и по чемоданчику под каждой, в другой — стол, два стула и железная печка, топившаяся углем, на стене — полка с жалкой, выщербленной посудой; в чулане при входе висел умывальник и под ним стояло ведро. Кровати были неодинаковые: одна — узкая, как в пионерском лагере или солдатской казарме, и матрас на голых досках; другая — пошире и с панцирной сеткой. Закутаров, всегда старавшийся ограничить свои потребности, сначала выбрал солдатскую, сунул под нее свой чемодан и к стене над ней прикнопил портрет Че Гевары, а позже и фото Карины. Но когда Карина стала являться сюда собственной персоной, товарищ молча уступил широкую и поменял местами чемоданы. Соответственно и Че Гевара, и парящая волейболистка переехали на другую стену. Самого математика девушки, кажется, не интересовали. «Это потом, — сказал он как-то Закутарову. — Сначала революция».

Карина приезжала один раз в неделю, по вторникам. В этот

день Закутаров освобождался на два часа раньше и обычно ждал ее в институтской библиотеке, но, томясь, читать не мог и просматривал газеты и журналы или вовсе уходил на набережную и смотрел, как в порту швартуются или, наоборот, уходят в море оледеневшие под зимним ветром грузовые пароходы… Он встречал ее при выходе из института, и они ехали в автобусе, и в автобусной тесноте были прижаты друг к другу, и молча смотрели друг другу в лицо, и он видел, как она беззвучно, одними губами, но ясно и четко артикулирует: «Я тебя хочу». Приехав на место, они, держась за руки, медленно, как бы прогуливаясь и глядя на открывавшуюся отсюда сверху панораму зимнего, иногда засыпанного снегом города и на залив, свинцово-серый под стекавшим с гор северо-западным ветром, шли к дому. Карина терпеть не могла торопиться. Войдя в мазанку, он первым делом подкидывал угля в печку, и только когда в домишке становилось жарко, она снимала плащ и, вплотную подойдя к нему и погладив его по щеке, говорила всегда одно и то же: «Только, пожалуйста, мы никуда не торопимся…» Компаньон Закутарова по вторникам сидел в библиотеке до закрытия.

Фотографировать ее он начал не сразу. В первый раз она хоть и поехала к нему позировать для портрета, но до съемок дело не дошло. А после уж и вовсе камера с новым объективом и даже заряженная пленкой легла в чемодан до весны.

Карина была его первой совершенно открывшейся ему навстречу и по-настоящему, обстоятельно, неторопливо познанной женщиной (подростковые впечатления от нечастых и стыдливых эпизодов со взрослой соседкой в родном городишке да уже здесь, в Черноморске, несколько неуклюжих безобразий после студенческих выпивок — с замужней сокурсницей, с официанткой из кафе, вообще со случайной подругой — не в счет; трахаться же с проститутками, приходившими на съемку к Кукуре, ему и вообще не приходило в голову: он смотрел на них как на студийный инвентарь). И новый, с каждым свиданием все более и более захватывавший его опыт женской близости совершенно заслонил и память о несчастном Кукуре, и вдруг возникшее таинственное влечение к объективу «Индустар-61-Л/З», и тогда же забрезживший, но вот безрезультатно замкнувшийся на Карине практический интерес к искусству фотографии.

Только в апреле он сделал ее первые снимки. Солнце заставило. В какой-то вечер низкое, но все еще сильное весеннее солнце, пробившись как сквозь светофильтр через пыльное окно, мягко осветило ее лицо, прозрачные светло-голубые глаза, светлый пушок на верхней губе, и он бросился под кровать к чемодану за камерой (этот первый снимок удался, и он заботливо сохранял негатив, и в последующем много раз, печатая, прорабатывал портрет, и уже теперь, через тридцать лет, собирался снова вернуться к нему и сделать новый отпечаток для ближайшей своей выставки)… С самого начала мая установилась небывало жаркая погода, и они стали выходить в горы и дальше, через малый перевал к морю, к небольшому пустынному заливчику. Здесь она скидывала свою блузку и юбчонку (ни лифчик, ни трусики она не носила), и он работал с ней как с моделью и сделал целую серию снимков, которые самой Карине очень нравились, и она назвала серию по-французски «Nue en lumiere du soleil» («Обнаженная в солнечном свете»).

Теперь он, конечно, и не вспоминал уже, как мысленно раздевал зависшую в воздухе волейболистку. Ее восхитительная нагота была въявь доступна ему и знакома до мельчайших подробностей и даже уже не обязательно возбуждала. Он смотрел на ее тело как на материал, из которого им создавалась новая гармония — гармония снимка. Такова была особенность его зрения (мышления? воображения?): на любой предмет (теперь вот на совершенное тело любимой женщины) он наводил воображаемую рамку и четко представлял себе, как это получится на снимке — и по композиции, и по свету, — у иных профессионалов такой взгляд вырабатывается только с годами работы, ему же это было дано изначально… Романтические подписи к снимкам, придуманные Кариной («Обнаженная в солнечном свете» и другие), никуда не годились: он снимал женский торс, или руку на обнаженной груди, или плечи и поворот головы, ну, и тому подобное — только пластическую форму. Словесные обозначения здесь вообще не нужны и даже вредны. «Без названия № 1», «№ 2», «№ 3» — и так далее…

Он так увлекся работой фотографа, что чуть не давал ил весеннюю сессию.

3

В конце мая Карина сама отрезвила его — приехала и сказала, что влюблена в другого человека. Был вторник,

но он не поехал в университет и ждал ее дома. Плотно занавесил окна, включил красный фонарь и, установив на столе большой чехословацкий увеличитель, купленный недавно Кариной как подарок к знаменательной дате («полгода с нашего первого вторника»), печатал тот самый ее «пыльный» портрет, добиваясь, сколько позволяла оптика и бумага, чтобы четко виден был приводивший его в умиление светлый пушок над верхней губой. Она постучала в окно своим стуком — два раза с расстановкой и три раза быстро, — и он, не вставая, протянул руку, зажег свет и откинул крючок на двери, и она, отстранив тяжелый черный полог, закрывавший дверные щели, вошла и, против обыкновения торопясь и волнуясь, сразу начала говорить о своей новой любви, а он так и сидел за столом вполоборота к ней и вдруг увидел, что забыл перекинуть отпечаток из проявителя в закрепитель и теперь снимок чернеет, чернеет, и почернел совершенно. «И кто же? Я его знаю?» — спокойно спросил он, вынимая пинцетом и выбрасывая испорченный отпечаток в ведро с водой. Спросил только потому, что вроде неприлично было промолчать. «Но это никакой не он. Это она — молодая женщина», — легко и весело сказала Карина, и Закутаров в изумлении резко повернулся. «В жизни случаются удивительные вещи». — И она, нагнувшись, поцеловала его в лоб и сказала, что должна бежать: она и приехала только затем, чтобы сообщить ему, что вторники закончились. И действительно ушла…

Никуда она не ушла от него. По крайней мере надолго не ушла. Да и вообще никогда уже не ушла. И теперь, тридцать лет спустя, была рядом. Нет, они никогда не жили вместе. Он был трижды женат, и у него было пятеро детей, и она раза три была замужем, и ее взрослый сын доучивался где-то за границей, и теперь ее мужем был какой-то довольно известный шоумен, лет на пятнадцать ее моложе. Но их отношения никогда не прерывались. Всегда у них были какие-то общие дела или, как теперь говорят, совместные проекты. И не просто дружеские или партнерские отношения они поддерживали: если они жили в одном городе, то изредка, но обязательно два или три раза в году устраивали свои «вторники» — в последние годы вот в этой его, теперь сгоревшей мастерской.

«Я не могу быть твоей женой, — четко объяснила она еще в середине восьмидесятых, приехав к нему на три дня в вологодскую деревню, куда за издание неподцензурного журнала он по приговору суда был отправлен в ссылку. — Мне мало той части тебя, которую ты даешь женщине. А больше от тебя не получишь. Но и без тебя я долго жить не могу. Ты у меня не в сердце, не в сознании, а где-то в матке, — ты мой нерожденный ребенок, и я всегда буду носить тебя нерожденным. И мне нужно постоянно возобновлять эту остроту твоего присутствия в моем теле, в моей жизни»…

Но тогда в Черноморске они на некоторое время действительно отдалились друг от друга.

Закутаров все-таки заставил себя на месяц спрятать камеру в чемодан — и отлично сдал сессию. На экзамене по всеобщей истории профессор Молокан, старый, медлительный человек с печальным взглядом из-под густых седых бровей, оставил его последним из группы, спрашивать не стал и медленно, аккуратно вписал в ведомость и в зачетку «отлично», но раскрытую зачетку оставил на столе и положил на нее свою большую растопыренную пятерню, покрытую с тыльной стороны седыми волосами — словно самого Закутарова прижал к месту. «Что же, уважаемый… вернемся… к вашему анализу… текстов Сталина?» — он то ли спросил, то ли предложил. «Я готов», — охотно согласился Закута-ров… и они проговорили до позднего вечера, и только когда институтские сторожа раза три заглянули в дверь аудитории: «Долго еще?» — вместе вышли из университета и, продолжая разговор, пошли по вечерней набережной, заполненной фланирующей молодежью, и далее по пустынной боковой улице до подъезда профессорского дома.

Собственно, говорил-то больше Закутаров, профессор слушал и редкими замечаниями или возражениями направлял беседу. Они уже беседовали так раза три или четыре, и всякий раз — о сталинской эпохе, о подходах к ее изучению. Григорий Молокан ненавидел Сталина, считал его криминальной личностью и полагал, что именно он виноват в извращении ленинских идеалов (а в идеалы профессор до сих пор искренне верил, — по крайней мере говорил, что верит). У ненависти к «отцу народов» были и личные мотивы: уже после войны в лагере погиб старший сын Григория и Ревекки — подававший надежды историк, двадцатитрехлетний боевой офицер, артиллерист, командир батареи. В 45-м, опьяненный победой и потеряв бдительность, он в письме отцу из Германии описал, каким бы, по его мнению, должно быть послевоенное устройство СССР, и прибавил что-то не весьма одобрительное о стратегии последнего периода войны, ну, и о главном стратеге… Письмо, понятно, не дошло: о его содержании Молокану сурово намекнул следователь КГБ (тогда — МГБ), к которому Григорий после ареста сына был вызван «на беседу» (почему-то отца оставили на свободе, хотя запросто могли взять)…