Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Тимофеев Лев

7

В какой-то вечер, когда в бутылке уже оставалось совсем немного, они за громким спором и шумом воды, видимо, не услышали звонок в дверь, и старая Ревекка неожиданно ввела в столовую любимого профессорского ученика, третьекурсника Закутарова, которого профессор, подчеркивая свое уважение, тут же представил по имени-отчеству — Олегом Евсеевичем. Закутарову в этом почудилась ирония, и он несколько смутился. Но еще больше он смутился, когда сильно сутулый, почти горбатый, но все равно очень высокий Христианиди встал, навис над ним, и как бы сверху вниз протянул руку, и сказал, что хорошо его знает — по фотографиям несчастного Кукуры: «Серия «Олег» — лучшее, что он сделал». Тут уж Закутаров и вовсе залился краской. И даже выпил налитую ему рюмку, хотя прежде, когда, бывало, профессор предлагал, говорил, что не пьет спиртного.

Они

ушли от профессора вместе и еще зашли посидеть (Христианиди пригласил) в припортовом кафе, где Христианиди знали и у него даже был свой любимый столик с видом на акваторию торгового порта, откуда видно было, как в сумерках перемещаются желтые, красные и зеленые огни портовых буксиров и рейдовых катеров. Но в этот раз Христианиди сразу задернул штору: была зима, в окно сильно дуло, а он и так уже еле таскал ноги. Ни рюмок, ни фужеров в этом кафе не было, и коньяк они пили из тонких стаканов, наливая по трети, — и говорили о Куку-ре, у которого не было близких родственников, и поэтому о его судьбе ничего не было известно, жив ли. «Но все равно, за него будем пить во здравие. Великий человек!» — сказал Христианиди, и они выпили.

Нет, не выпили: Христианиди не пил, как обычно пьют — налил, выпил и закусил, — он постоянно мелко прихлебывал и ничего не ел, попивал коньяк, как за беседой неторопливо попивают чай, мог бы и ложечку в стакан опустить. И больше уже не произносил тостов и время от времени как-то очень обыденно, совсем не ритуально, словно из чайника, подливал себе из бутылки, предлагая Закутарову, только если у того в стакане было пусто.

Говорили о фотоискусстве, и оказалось, что Христианиди знает в этом толк. Еще студентом он написал исследование о художественных принципах Родченко-фотографа («неожиданный взгляд на неожиданную ситуацию»). В те же годы подружился со стариком Петрусовым, несколько угрюмым строгим профессионалом, другом Родченко. В 65-м Христианиди схлопотал выговор, когда, не предупредив начальство, за сутки сгонял на машине из Праги в Берлин и обратно, чтобы обнять старика на открытии его персональной выставки, означавшей европейское признание. Работу Петрусова «Солдаты в касках» (1935 год, Германия) он считал самым точным портретом эпохи: «Ряды, ряды страшных железных затылков — и ни единого лица!» Работая в Праге, Христианиди ходил на все подпольные фотовыставки и пил со всеми лучшими фотографами. Его и отозвали после того, как он неделю, не просыхая, гудел с никому не известным тогда Саудеком. (Впрочем, и в начале семидесятых этот мастер еще никому не был известен, и Закутаров запомнил имя только потому, что Христианиди вывел формулу: «Саудек — чешский Кукура, или Кукура — русский Саудек». Много позже Закутаров повесил у себя в ателье «Суперстриптиз» Саудека, «Каплю на губах» и ту «Без названия», на которой женская грудь со струйкой молока, стекающей от соска… Теперь все это тоже сгорело.)

Вернулись к Кукуре.

«Кукуре можно завидовать. — Христианиди, видимо, был уже изрядно пьян, и это было заметно: он говорил все медленнее, все с большими паузами. Так с трудом вспоминают и пытаются пересказать какой-то неясный сон. Или провидят будущее. — Тебя посадят, тебя обязательно посадят… я говорил ему об этом… Он сказал, не важно… сколько успею, столько успею… Успел… Надо успевать».

Закутаров сразу понял, как нужно снимать этого человека: крупно, портретно, анфас, в темных тонах, сутулые плечи выше длинного худого темного лица, растерянный пьяный взгляд прямо в объектив, одет в свободную черную рубаху с расстегнутым воротом, и в вырезе, прямо под подбородком, видна густая черная поросль на груди; в интерьере (хотя в кадре для него почти не остается места, но он важен) — на заднем плане слабо освещенное темное помещение, фрагмент какой-то деревянной балки или доски — темной же, старинной, хорошо бы потрескавшейся от времени. И он вспомнил, где есть такой интерьер и такие балки и доски — в дегустационном подвальчике старинного винзавода в ближнем пригороде (теперь — винодельческий совхоз имени… имени… да шут с ним совсем — туда их возили на экскурсию еще на первом курсе).

«А хотите, я сделаю ваш портрет?» — неожиданно легко сказал Закутаров, когда они уже поднялись уходить, — и объяснил, как и где он хочет снимать. Он говорил без смущения: знал, что сделает хорошо. «Отлично, — сказал Христианиди, — завтра обедаем в том подвальчике, и я приду в черной рубахе. Простите, сегодня я малость устал, но завтра буду в форме…»

Они стали часто видеться…

Вообще к началу зимы Закутаров остался совсем один в этом городе. Его революционно настроенный компаньон-математик, и днем и ночью занятый решением

теоремы Ферма (в последнее время он стал громко разговаривать во сне на непонятном, должно быть, вообще не существующем языке, строил длинные, хорошо интонированные фразы), еще прошлой весной куда-то исчез, оставив все свои вещи. «Уехал туда, где все говорят на том ночном языке», — спокойно подумал Закутаров. И действительно, через некоторое время выяснилось, что компаньон надолго застрял в психиатрической больнице.

Карины уже полгода не было рядом, и дни Закутарова кроме институтских занятий были заполнены работой в библиотеке, съемками и работой в своей домашней лаборатории. Свои мужские потребности он изредка удовлетворял с замужней сокурсницей: у нее откуда-то были ключи от институтского чердака («захочешь — достанешь»), и там иногда прямо во время лекций она ждала его и в чердачном полумраке и духоте приспускала трусики, опиралась руками о какую-то балку внизу, и он пристраивался сзади. Но, понятно, при таком стиле и ритме общения поговорить им было некогда, да и необходимости не возникало… Да и вообще на третьем году обучения в университете Закутаров стал совершенно чужим для сокурсников. Его не интересовали шмотки, фарцовка и припортовые девки, а им до фени были разговоры о сути исторического процесса, или «Реквием» Ахматовой, или тайны фотоискусства. А вот рядом с Христианиди, этим внешне нелепым московским армяно-греком, от пьянства и болезни терявшим иногда дар речи, ему никогда не было скучно. И все время, свободное от занятий, от работы в библиотеке, он проводил с ним — даже камеру реже стал брать в руки.

Высокорослый Христианиди не любил тесных помещений, и однажды как-то посетив закутаровскую мазанку, больше туда не ездил: «Извините, дружище, я в вашем шкафу не помещаюсь». Сам он жил с матерью в большой и светлой квартире в единственном в городе «сталинском доме» (известная технология строительства: московские архитекторы плюс немецкие военнопленные), — здесь и прошло его детство, — покойный отец был в какое-то время начальником торгового порта. Но приглашать Закутарова к себе домой (а главное, пить в присутствии матери) он не считал возможным, и они проводили вечера или все в том же припортовом кафе, или в других питейно-общепитовских точках, или, если погода была безветренная, не было мороза и пригревало солнце, гуляли по набережной над пустым пляжем, или сидели на скамейке где-нибудь над морем. Христианиди пил постоянно, все так же — глоток за глотком, — постепенно пьянея; Закутаров не пил совсем.

Кто-то из сокурсников, заметив эту тесную дружбу, даже обозвал Закутарова «педиком привязанным», и он впервые в жизни испытал этот отчаянный восторг и одновременно отвращение — все, что испытывает человек, решившийся сжать кулак и со всей силой ударить в лицо — живое, вот глаза глядят, — другого человека. (Наблюдавшая этот эпизод замужняя сокурсница даже взвизгнула от восторга и тут же оттащила его в сторону и тихо предложила сходить на чердак.)

Христианиди всегда обращался к Закутарову на «вы». Пьяный слегка, он был общителен, энергичен, весел, но хорошо нагрузившись, становился вял, расслаблен, и тогда взгляд его упирался в стол или в землю, и говорил он медленно, с трудом, словно нехотя отрываясь от созерцания того, что медленно проплывало в его сознании. «Мы, шестидесятники, — пуля из говна. Люди со срезанными мозгами. За стихи Мандельштама — в лагерь, за Пастернака — в лагерь. За красоту человеческого тела — в лагерь. Не повезло с поколением. Вам, может быть, и не будет легче, но наверняка уже не так противно».

Он никогда не просил, чтобы Закутаров провожал его, но неизвестно, смог бы он сам добираться до дома. В последнее время он не только был всегда пьян, но и сильно ослабел и постоянно покашливал, поднося платок к губам. Вряд ли он вообще лечился. «Да хватит, не хочу. Устал. Даже пребывать тяжело», — спокойно, даже небрежно ответил он, когда Закутаров как-то спросил, часто ли он бывает у врача. И в тот же день, когда, как всегда, Закутаров проводил его, уже сильно пьяного, до самого подъезда, Христианиди, прощаясь, вдруг придержал его руку в своих ледяных ладонях и широко, ясно и, сколько мог, трезво улыбнулся: «Вы оправдываете мое пребывание».

Он пребывал еще три месяца, и они виделись всякий раз, когда у Христианиди были силы выйти из дома — три или четыре раза в неделю, — и так до того дня, когда его с тяжелым кровотечением увезла из дома «неотложка». А еще через неделю он умер. Но ни в эти последние месяцы и никогда прежде они ни разу не заговорили о Карине (если не считать истории «одной московской девушки»), и Закутаров решил, что Сурен ничего не знает об их отношениях.

8

<