Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
Напротив, для девятнадцатилетнего студента Закутарова сталинские времена были всего лишь увлекательно интересным, полным захватывающих коллизий, но нравственно абсолютно нейтральным историческим объектом. Да, много народу погибло понапрасну. Ну, а в какие времена люди понапрасну не гибли? И вообще, что значит понапрасну? Закутаров был убежден, что историк-исследователь в принципе не должен проявлять свои нравственные чувства, — а лучше и вовсе их не иметь. Это поэту пристало обличать преступления власти и, оплакивая погибших, восклицать: «И двадцать миллионов на войне, и миллионы на войне с народом», — историку же слезы лишь помешают
«Сталина осуждают, проклинают или, наоборот, превозносят, но, как мне кажется, все эти вопли не идут к делу, по крайней мере к делу историка, — говорил Закутаров. — Задача исторической науки — увидеть гармонию жизни и поступков самого Сталина и как она вплетена в общую гармонию эпохи». Закутаров всегда довольно жестко и определенно развивал свои любимые идеи. Молокан одобрительно кивал головой, даже когда и не был и не мог быть согласен: ему нравился сам независимый стиль мышления и речи этого парня. И, слушая его и даже не всегда вникая в суть того, о чем говорилось, Молокан часто думал, что если бы жив был его Марик, он бы, вероятно, и говорил, и мыслил так же смело и свободно. И в какой-то момент, любовно глядя на Закутарова, старик даже сказал, что он похож на покойного Марика, но Закутаров не знал, как в таких случаях следует реагировать, и сделал вид, что пропустил профессорские сантименты мимо ушей, и больше эта тема в их разговорах не возникала…
«Но какую же гармонию найдете вы в кровавых сталинских репрессиях?» — печально улыбаясь, все-таки возразил профессор. Закутаров спокойно пожал плечами: «Без трагического гармония не бывает полной. Кровь, репрессии… Исследователь — фотограф истории. И все, что он заключает в рамку своего интереса, должно быть соотнесено с законами гармонии — и научный прогресс двадцатого века, и Холокост, и высшие достижения человеческого духа, и сталинские лагеря… Иначе мы потеряемся в хаосе событий и не сумеем прочитать сообщение, с которым прошлое всегда обращается к будущему… Далее следуют практические выводы, но это уже работа политиков».
«А чувство гармонии, конечно, дано от Бога и лишь немногим?» — Профессор, кажется, начал что-то ухватывать.
«Почему же? Слушать и понимать музыку может кто угодно», — сказал Закутаров.
«Нет, дорогой мой, все это чистое эстетство и наивный мистицизм, — засмеялся Молокан. — Гармонию истории можно только придумать. В каждую эпоху люди живут, как могут, и умирают, как придется, и ни о какой особенной гармонии, ни о каких сообщениях потомкам даже не помышляют. Никто и никогда. Ни на вершинах власти, ни в последней деревне. Не до того им… Ну, если, конечно, вы не имеете в виду идеалы социальной гармонии, предреченные коммунистами, — спохватился он. — Но это вопрос отдаленного будущего».
«Вот социальная-то гармония как раз и есть полная бредятина», — подумал Закутаров. Но вслух, понятно, ничего не сказал: за два года он успел привязаться к этому печальному и доброму старикану, который почему-то захотел увидеть в нем сходство с погибшим сыном. Университетское прозвище старого профессора — «Брови» — Закутаров воспринимал как благозвучную итальянскую фамилию — синьор Брови. Может, даже герцог Брови. Говорят, итальянские интеллигенты — самые упертые материалисты и коммунисты. Ладно, не врубается синьор — и не надо… О гармонии
Хотя Закутаров и Карина отдалились друг от друга, но почти каждый день сталкивались то на факультете, то на улице или на городском пляже. Иногда, якобы для того, чтобы поснимать, Закутаров заходил на стадион, где она тренировалась в волейбольной команде, — впрочем, он там и вправду снимал. Иногда он провожал ее от университета или со стадиона до профессорского дома, и она, быстро и холодно попрощавшись: «Привет, милый», — взбегала по лестнице, и он слышал, как на втором этаже громко хлопала дверь.
В первое время ему было тоскливо жить без ее «вторников». И когда в конце июня после сессии она и вовсе уехала в Москву, Закутаров готов был броситься за ней и впервые за последние годы пожалел, что в свое время рассорился с отцом и потерял возможность гостить у него. Без нее в городе сделалось пусто. Даже камеру в руки брать не хотелось. И в конце концов он тоже уехал домой, к матери в городишко Краснобережное-на-Волге Костромской области. И два месяца не читал ничего, кроме Достоевского и Чехова, купался, ездил за Волгу по грибы; время от времени его ласкала в своей постели «вторая мама», соседка по лестничной площадке, учительница истории, младшая подруга его простодушной, ничего не подозревавшей матери…
4
Евсей Клавир, отец Закутарова, кандидат философских наук, искусствовед, был научным сотрудником и секретарем парткома в НИИ мебели. Никаких сыновних чувств к нему Закутаров никогда не испытывал. В детстве он воспринимал Евсея прежде всего как одного из нудных обитателей старой, пыльной, заставленной антикварной мебелью московской квартиры, — «Гнезда Клавиров», где жили бесчисленные бабушки, дедушки, дяди, тети (все они были Клавирами) и куда мальчик ездил гостить два раза в год. И даже когда Евсей сам приезжал в Краснобережное навестить свою подругу Ольгу, мать Закутарова, Олег уже подростком ловил себя на мысли, что вот кусок той мрачной, пыльной московской квартиры притащился.
«Всегда помни, что ты из славного рода Клавиров, которые прославили Россию», — говорил Евсей приехавшему в гости сыну, сидя за обеденным столом (обедали всегда на большой, двадцатиметровой кухне) и протягивая вперед руку, — так что бледный, худой, с сильно выраженными утолщениями суставов указательный палец возникал строго вертикально перед носом мальчика. Кто именно из рода Клавиров прославил Россию, было неизвестно. Возможно, Евсей имел в виду своего отца, действительно известного врача-гинеколога, а возможно, и самого себя: какую-то его статью с описанием вольтеровского кресла екатерининских времен перевели не то на венгерский, не то на польский и опубликовали не то в Будапеште, не то в Варшаве. Так или иначе, но необъятную квартиру именно он с гордостью назвал «Родовое гнездо Клавиров».
Евсей Робертович вообще был склонен к высокому стилю и пафосным заявлениям. «Я в этом гнезде родился и здесь умру», — сказал он, например, когда узнал, что его племянник, сын младшей сестры Эльзы, собирается эмигрировать в Америку (впрочем, ему самому никто никуда ехать и не предлагал). «Никогда не думай об эмиграции, — строго наказывал он подростку Закутарову, когда тот приехал из Краснобережного, специально чтобы попрощаться с двоюродным братом. — Мы здесь родились и здесь должны умереть». Закутаров к тому времени был уже в размолвке с отцом, дал себе зарок никогда больше с ним не разговаривать и выслушал наставление молча.