Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
А еще через день она забрала документы и уехала к тетке в Воркуту, где сначала работала на шахте — уборщицей в конторе, — потом стала жить с фотографом, снимавшим шахтеров на Доску почета, и даже расписалась с ним. Фотограф и устроил ее лаборанткой в фотоателье и даже снимать научил. Так что, когда они разошлись («Не знаю, почему-то он мне вдруг опротивел, и я не смогла с ним жить»), она вернулась домой с профессией. Она была человеком безусловно одаренным, и Закутаров, замышляя свою «Русскую пиету», думал даже, что она станет его помощницей…
Что стало с Шуркой в последние годы жизни, он подробно узнал только недавно, когда съездил в Северный Прыж, заскочил в Кривичи и зашел к ее одинокой соседке Нюре Прысе-вой — крупной и доброй бабе, мало изменившейся с тех давних времен. Всплескивая руками и охая — «Что ж ты так постарел-то, мой Олежек?» (Шурка всегда называла его «мой Олежек», и все село стало в глаза и за глаза звать его «мой Олежек»), — Нюра поставила ему табурет посреди избы, сама села напротив на высокую аккуратно застеленную кровать с пирамидой из четырех или пяти подушек
Теперь по-европейски модно была одета Шуркина дочь, Алена Гросс, самый молодой журналист «кремлевского пула», воспитанница священника Андрея Кукуры, идеолога фашиствующих. Гэбешница, стукачка… Любимая женщина великого Закутарова… Впрочем, хорошо бы она все-таки не была Шуркиной дочерью.
Он открыл глаза. На травяном корте два клоуна (или их надо называть «мимы»?) — юноша и девушка делали вид, что играют в теннис. Без мяча и без ракеток. Подача, ловкий прием, сильный удар… И толпа их друзей-клоунов за высокой сеткой ограждения заинтересованно следила за партией (поворот головы влево — поворот вправо, влево — вправо), и наш герой тоже стал следить за полетом несуществующего мяча и отчетливо услышал короткий и звонкий звук ударов ракеткой, и когда мяч улетел далеко за сетку ограждения, под внимательными взглядами зрителей побежал туда, поднял и бросил мяч назад, вернул в игру. Несуществующий мяч. В видимость игры…
8
Пять лет назад в Андреевском зале Большого Кремлевского дворца во время инаугурации, стоя в первом ряду за малиновым бархатным канатом, отделявшим приглашенных гостей от бесконечной, уходящей в анфиладу дворцовых залов красной ковровой дорожки, по которой вот-вот пройдет недавно избранный Президент, Закутаров отчетливо почувствовал отвратительный запах казармы, щей, кирзовых сапог или той мази, которой в армии смазывают сапоги и ботинки. Он стал озираться, пытаясь понять, от кого из генералов или министров может исходить казарменный дух, и только потом вспомнил, что накануне церемонии сюда во дворец привозили дислоцированный где-то в Подмосковье полк: солдат поставили тесной толпой по обе стороны ковровой дорожки — точно так, как должны будут встать придворные гости, — пересчитали и таким простодушным, чисто русским способом выяснили, сколько народу следует в конце концов допустить на церемонию… Теперь здесь был другой контингент, но солдатский дух все ощущался, — и Закутаров подумал, что в день инаугурации это символично: идеалом российской государственности всегда была и еще надолго останется казарма. Вопрос лишь в том, кто командир…
Нынешнего командира создал он, Закутаров. За год до выборов он собственноручно (впрочем, по поручению кремлевской администрации) набросал социально-психологический портрет политика, который, поставь такого у власти, смог бы наконец ввести страну в жесткие рамки государственного порядка. Работа увлекала. Воображение живо рисовало Закутарову и образ мыслей, и характер действий, и внешний облик будущего правителя России: невысокого роста, поджарый, энергичный в движениях. В сознании автора персонаж был уже настолько живым, что начинал иногда совершать совершенно неожиданные поступки. В какой-то момент, например, к удивлению автора («Какую шутку со мной Татьяна удрала»), этот (пока еще только литературный) герой решил, что в новогоднюю ночь он полетит на истребителе в Чечню — поздравить тамошние войска, — и Закутаров, потирая руки и похохатывая (так, вероятно, был доволен Пушкин, отправляя Татьяну замуж), внес полет на истребителе в программу будущей избирательной кампании.
Когда портрет был уже совсем готов, под этот виртуальный образ (внимательно изученный и одобренный в администрации) им же, Закутаро-вым, и был предложен вот этот спокойный симпатичный полковник КГБ с высшим юридическим образованием, свободно говорящий по-немецки, каратист с черным поясом, теперешний всеобщий любимец с рейтингом в 70 процентов. В этом творческом проекте («Ты, дружище, творил вдохновенно, как гений, как Леонардо», — говорил восторженный Костя Крутобоков, бывший уже тогда зам. главы администрации) Закутарову ассистировала Карина: она к тому времени имела широкий круг знакомств среди кремлевских жен и обладала ценнейшей «кадровой информацией». Она и обратила внимание Закутарова на мелькавшую время от времени в кремлевских коридорах неброскую физиономию: «Вдобавок ко всем его качествам (и это очень важно!) он еще, безусловно, станет секс-символом российской бюрократии, и все жены всех глав администраций всех уровней будут видеть его в эротических снах…» (Позже владелица художественной галереи Карина Молокан была назначена на должность советника Президента по культуре, но молва приписывала ей более широкое влияние в Кремле, за что она получила заглазное прозвище «Суслов в юбке»…)
Нет, результаты выборов не обрадовали Закутарова, но испугали: с такими процентами не Президента избирают, а
Но когда за месяц до выборов выяснилось, что никакой альтернативы не будет (ну, просто нет такого политика в России; несколько политических клоунов не в счет), стало страшно: ставка в игре оказалась слишком высока. Выиграв со своим кандидатом президентские выборы, не проиграл ли он демократическую Россию?
Такие вот сомнения тревожили его последние годы… Сомнения, которые он испытывал перед отъездом из Прыжа (целую ночь он тогда промучился: ехать — не ехать), свои художественные идеи той поры он теперь вспоминал редко и всегда с блуждающей улыбкой — как наивное мечтание. Словно всплывал в сознании романтический вальсок из «Времен года» Чайковского (хотя ничего подобного он в Прыже, конечно, не слушал — в лучшем случае пьяный аккордеонист из культпросветучилища играл «Подмосковные вечера» и еще почему-то фронтовую «Землянку»: «Вьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…») и ощущался мягкий, уютный печной запах, который особенно сладок, когда входишь домой с мороза, а в избе и пол чисто вымыт, и печь истоплена, и ужин ждет тебя на столе, накрытый белым полотенцем; ну и, конечно же, сразу же вспоминались сладостные ночные ласки Шурки Большовой, тонувшей в мягких перинах, покрытых широкими белоснежными простынями (однажды по какому-то поводу он в шутку сказал, что плохо спит на грубом белье, но она приняла всерьез, специально ездила куда-то, из какой-то своей заначки купила тонкого полотна, сшила несколько огромных простыней, — нелепые полотнища, нелепо свисавшие с постели, — и ему ничего не оставалось, как только нежно поблагодарить ее, и она сияла, была счастлива, что угодила)… Он перебирал в памяти подробности той своей жизни, словно вспоминал счастливый сон: вспомнить-то, конечно, можно, но снова ощутить себя счастливым уже никак не получается. Навсегда проснулся.
Нет, не за карьерой он уехал из Прыжа. Вообще плевать он хотел на карьеру: в эту унизительную натужную игру он никогда не играл. Да и нужды не было: в политике все у него выходило само собой. Так же как и с женщинами — всегда все получалось само собой, без специальных усилий. Или не получалось, и тогда он легко переключался на что-то другое. На другую женщину. Или вообще с женщин на фотографию, или с фотографии на политику, и наоборот…
Дашуля вообще считала, что он стал государственным лицом только потому, что в свое время не заладилась их брачная жизнь — и он переключился. «Мне в ту пору хотя бы один оргазм в месяц или даже реже, — говорила она, — и я бы тебя никуда не отпустила. Жили бы мы с тобой до сих пор в Черноморске, нарожали бы детей, был бы ты счастливым мужем, примерным семьянином, хорошим учителем истории и любителем-фотографом… Ходили бы к морю, читали стихи… Но увы, в постели у нас не получилось, возникли комплексы, и пожалуйста: я — в психушку, ты — самоутверждаться в политике… Ты ведь, миленький, и из Прыжа не хотел уезжать только потому, что твоя Шурка, видимо, была тебе идеальная пара. Никакая политика не нужна была…»
«Да, да, в этом есть какая-то истина, — смеясь, соглашался Закутаров, — но только в самом-самом грубом приближении. Хотя постой, как же тогда твой Эльве? Тоже комплексы?»
«Эльве не трогай. — О покойном муже Дашка всегда говорила серьезно. — Эльве был святой и гений. Это ты играешь в цветные кубики: генерала — туда, министра — сюда, а Эльве мыслил в масштабах всего человечества. Он слышал шум истории, как мы слышим шум сосен или шум моря».
Нет, не была Шурка Большова идеальной парой Закутарову. Потому что идеальной пары вообще не бывает. Или нужно спрашивать: идеальная пара — для чего, в каких условиях? Шурка и была замечательной, может, действительно идеальной женой для умного, талантливого (пожалуйста, даже гениального) районного фотографа: его публикуют в «Советском фото» (или даже в венгерском или чешском журнале одну-две работы), он продолжает жить в деревне Кривичи Северопрыжского района — этакая местная достопримечательность… Но вообразить ее — молчаливую, застенчивую, теряющуюся в общении с незнакомыми, — вообразить ее здесь, в Москве, женой президентского советника, скажем, во время приема в Кремле или на шумной презентации его последней книги (монография «Российская политтехнология», едва вышла в свет, была мгновенно раскуплена, и тут же пришлось делать и второй, и третий тиражи — и сразу перевели и американцы, и французы), или просто в распорядке дня генерального директора Агентства продуктивной политики — вообразить ее здесь было невозможно. Ну, разве что на кухне в «Гнезде Клавиров», а больше ей здесь просто дела не было — в самом прямом смысле этих слов. Да она поди и сама это понимала…