Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
Почти двадцать лет назад в последние два или три месяца своего пребывания в ссылке он, по вечерам с лупой склонившись над контролька-ми, работал над этой будущей экспозицией. Он и уезжать-то не хотел, пока «Русская пиета» (так он сразу назвал свой проект) не вполне готова, — может, еще что доснять надо будет. Но вот сорвался, в очередной раз «выпрыгнул из биографии», — показалось в тот момент, что он услышал шум истории и что политическая гармония важнее искусства… В Москве же закрутился, увлекли его другие проекты, а когда теперь вот почувствовал, что снова пришло время, и взял в руки «похоронный» архив, оказалось, что это незнакомый ему, чужой, холодный материал. Ощущение причастности ушло… Жалко ли? Да что ж, жалей не жалей… Тем более, что архив этот он, кажется, забыл убрать из маленького сейфика в мастерской, и теперь он, видимо, погиб…
11
Двадцать
Это чувство откровения продержалось тогда ровно до завтрака… За завтраком (пшенка, кусочек сыра, мрачные физиономии сокамерников, крик вороньей стаи за слепым матовым окном) Закутаров подумал, что свет, увиденный во сне, пожалуй, интересен с психо-физиологической точки зрения. Кажется, что-то подобное — ощущение света и беспричинного счастья — испытывают эпилептики перед припадком. Такое, видимо, происходит при максимальном напряжении всей эмоциональной системы человека. Так возникают религиозные верования… Переведя чудесное видение света из подсознания в сознание, он перестал думать о нем… И больше никогда не вспоминал.
Эпилог
«Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов.
Но никакого Александра Ивановича не было. В.Набоков. «Защита Лужина»
Мимы очередной раз отыграли в теннис, фильм закончился, на экране возникла заставка — постоянно перемещающийся, меняющийся безвыходный лабиринт. Бутылка была пуста: вылив в стакан последний глоток, Закутаров чуть подержал ее кверху донышком, — чтобы ни капли не осталось. «Машинальный рационализм», — подумал он и осторожно, стараясь не промахнуться, поставил бутылку на журнальный столик. Он был слегка пьян, и слава богу: если способен пьянеть, значит, все в порядке. Дверь была закрыта, секретарша, конечно, уже ушла: она знала, что если шеф повернул ключ в двери кабинета, можно уходить домой, не докладывая. Шторы задернуты, телефон отключен. Должно быть, уже часов десять, если не больше. По крайней мере заходящее солнце, было пробившееся в щель поверх штор и тонкой красной полоской отметившееся на потолке, теперь угасло. В стакане на один глоток, но на хороший. А и хватит. Он чувствовал себя хорошо и мыслил светло и свободно. И был готов к великим поступкам.
Сейчас он позвонит Алене Гросс, милой девочке Ленке Большовой — той, что двадцать лет назад терпеливо ждала его на ступенях крыльца, пока мама Шурка, уронив голову на руки, спала дома за столом (впрочем, той или не той, все равно), — позвонит и договорится о встрече. Вчерашний образ обнаженной женщины-ребенка не шел у него из головы. Сегодня он ее возьмет.
Он уже знает, где всё произойдет: в подвальчике того самого дома, где его сгоревшее ателье. Цирк сгорел, и клоуны разбежались (что это? откуда лезет?)… Он назначит ей свидание в магазинчике «Двадцать три ступени вниз», где продают все, что связано с роком — диски, книги, футболки с портретами известных, малоизвестных и совсем неизвестных рок-музыкантов, кожаные «косухи», и где постоянно тусуются тинэйджеры — растерянные, не знающие, что им делать в жизни мальчики и девочки. И где на стене висят написанные от руки коротенькие объявления-записки, что, мол, «совсем молодая группа, играющая альтернативный рок, ищет компаньонов и спонсоров» или «нужен хороший человек, умеющий натянуть
Бывают здесь и более развернутые объявления, в которых читается целая жизненная философия. Например:
«Группа опытных патологоанатомов ищет
БАРАБАНЩИКА,
от которого требуется:
Техника,
Импровизация,
Разноплановость музыкальных решений,
Жесткость и агрессивность исполнения,
Стремление и желание работать,
Навык вскрывать людям мозги.
Цель:
То fuck this fucking world».
В заднем помещении у хозяина магазинчика, закутаровского друга и известного в прошлом джазового трубача Гоги Расплюева, поздно вечером, после того как лавчонка закроется, всегда можно засмолить косячок в обществе тех самых отмороженных (а на самом деле просто глупых еще) девок-подростков или даже провести короткий сеанс какого-нибудь невинно извращенного секса.
Точно, точно, это лучшее место для свидания с подающей надежды журналисткой кремлевского пула. Надо немного опустить ее. Ей и самой полезно пройти эти двадцать три ступени вниз… Закутаров взял в руки телефон, но не включил, потому что тут его рыхлое, слегка размытое алкоголем сознание соскользнуло с Ленки и зацепилось за Гогу Расплюева. Он подумал, что, может быть, Ленку и не звать, а взять еще бутылку и одному пойти к Гоге — слушать джаз и расплю-евские байки о жизни и, глядя на хозяина, соображать, как же все-таки следует снимать его портрет…
Он, великий Закутаров, знал Гогу уже лет десять, но ни разу за это время не почувствовал, что готов к работе над его портретом. Может быть, потому, что Гогин подвальчик был единственным местом в мире, где Закутаров испытывал совершенно не свойственное ему чувство собственной неполноценности, ощущение собственной малости, даже ничтожности — и, в конце концов, почти каждый раз сильно напивался (благо своя постель была рядом, только до лифта добраться и нажать кнопку шестого этажа). А может, потому он не был готов снимать Гогу, что Гогина судьба казалась ему отрывком, случайно выпавшей страницей из какого-то великого романа, глубокого и трагического, как сама жизнь, и в этой глубине (жизни? романа?) надо что-то увидеть и понять. Или не надо?.. А может, понять и не дано… Или вообще понимать нечего.
Все, кто был знаком с Гогой, слышали его историю и знали, что на роду ему было написано стать гениальным трубачом. Он был еще совсем юным, когда его прослушал великий Мра-винский (соло из третьей части Восьмой Шостаковича, пародия на пионерский марш) и пришел в восторг: маэстро утверждал, что звук такой красоты и так виртуозно не извлекал из трубы никогда и никто. Казалось, сам Господь избрал юношу, чтобы показать людям, как можно играть на этой меди.
Маэстро был готов взять Гогу в оркестр, но парня тогда призвали в армию, и отмазать его не мог даже сам Мравинский. Правда, было условлено, что после обязательного для всех «Курса молодого бойца» трубача переведут в военный оркестр. Пока же ему разрешили иметь с собой инструмент и время от времени репетировать. Но оказалось, что прапорщик, принявший новобранцев, не выносит звука трубы. Гога заставлял медь звучать высоко, чисто и протяжно, но эти небесные звуки, которые музыкант, казалось, вливает не в уши, а прямо в сердца слушателей, раздражали прапора, как иного скрежет ножа по тарелке (а вот скрежет-то его как раз и не раздражал). И в один прекрасный вечер, явившись пьяным, он вогнал Гоге трубу в глотку: с такой силой ударил по раструбу, что мундштуком выбил парню все передние зубы.
Выбить зубы трубачу — все равно что сломать пианисту пальцы на обеих руках: красота звука трубы напрямую связана с формой зубов музыканта. Гоге, конечно, сделали протезы, а со временем так даже и совсем неплохие, и он играл вполне прилично… Мравинский — теперь уже перед самой смертью — все-таки захотел послушать Расплюева еще раз. Гога в то время играл джаз, у него был свой коллектив, и он с успехом гастролировал по стране (хотя играть джаз в то время можно было лишь на второстепенных клубных площадках, народу набивалось — не продохнешь). Казалось, он вполне доволен жизнью: бабки, девки, слава «русского Диззи Гиллеспи», — все при нем. Ну что там может сказать ему старый дирижер… Но во время очередных гастролей в Питере друзья все-таки затащили его в филармонию. Он, наверное, потому пошел, что в глубине души у него еще теплилась надежда: ведь он же знал, что играет-то совсем неплохо… Когда Гога заиграл, то, как он сам утверждает, по щекам маэстро потекли слезы: он понял, что гениального музыканта не стало. «Он подошел ко мне и приложился ко лбу — как будто с покойником прощался, — рассказывал Гога. — И ушел, ни слова не сказал».