Неизвестные солдаты
Шрифт:
Стол в комнате был уже убран, кровать раскрыта. Юрий снял сапоги, подвинул стул, аккуратно сложил гимнастерку и галифе. Лег, не погасив света. После жесткого матраца непривычно было на мягкой перине. Не шевелясь, напряженно ловил звуки, доносившиеся из кухни. Вот заплескалась вода, звякнуло что-то. Почудилось — всхлипнула Полина. Неужели плачет? Но почему? Хотел окликнуть, но не посмел.
На кухне наступила тишина. Бесстужев хотел уже подняться, загасить свет, когда послышались легкие, крадущиеся шаги.
Полина вошла осторожно. Длинная белая рубашка
Лампочка мигнула и погасла.
— Не уходи, — шепотом попросил Юрий.
Игорь развалился на диване, задрав на валик ноги в ботинках, выталкивал изо рта дым, чтобы получались кольца, и лениво следил, как сизые круги, расширяясь и колеблясь, поднимаются к потолку. В комнате было полусумрачно, наступал вечер. Снег на крыше дома через улицу казался фиолетовым. За столом, вполоборота к Игорю, сидел Альфред Ермаков, сосредоточенно шевелил толстыми губами, читая книгу, выписывал что-то. Работал он в нижней рубашке, рассеянно почесывал белую, пухлую грудь. На глазах очки с массивными выпуклыми стеклами.
— Двенадцать, — сказал Игорь.
— Двенадцать — чего?
— Подряд двенадцать колец.
Альфред сдвинул на лоб очки, прищурился.
— Твое поведение позволяет сделать некоторые выводы.
— Давай, послушаю.
— Прежде всего — данный субъект, а именно студент Булгаков, не отличается усидчивостью и трудолюбием. Второе — спокойствию данного субъекта накануне экзамена можно только позавидовать.
— Маркунин меня не завалит.
— А собственная совесть?
— Она подсказывает мне: отдохни, чтобы прийти на экзамен со свежей головой.
— Хорошая у тебя совесть, Игорь.
— Первый сорт.
— А я вот не могу так.
— Тебе и нельзя. Полез в аспирантуру звезды хватать, значит, терпи, гни горб богатырский.
— Я не усну спокойно, если не сделаю все, что наметил.
— Никогда не делай сегодня того, что можно сделать завтра.
— Сам придумал?
— Нет, Марк Твен, кажется.
— Не очень умно.
— Не все умное — правильно.
— Ты сегодня склонен философствовать. С чего бы?
— Поживешь с тобой — зафилософствуешь.
— Приятно слышать, — буркнул Альфред, наклоняясь над книгой.
— Слушай, ученый, закрой талмуд. Все равно заниматься не дам.
— Нельзя же так, Игорь! Опять проболтаем весь вечер.
— Все можно. Завтра уеду, вот тогда и сиди.
Альфред встал, потянулся, грузно переваливаясь, подошел к дивану. Он и сам любил порассуждать и был доволен, что нашел в Игоре терпеливого слушателя.
— Подвинься, — попросил он, садясь рядом. — Должен заявить, Игорь, что ты склонен к деспотизму.
— По отношению к тебе, что ли?
— Не только. К Насте, например. Она чудесная девушка и, вероятно, любит тебя.
— Может, и так.
— А что за отношение у тебя к ней? Она приходит
— Не посылаю, а прошу.
— Хорошая просьба. «Настя, папирос принесла бы», — подражая Игорю, грубовато сказал Альфред.
— Ну и что? Она же одета была. Спустилась вниз, и дело в шляпе.
— Вообще, ты интересный индивидуум. Этакая завидная провинциальная непосредственность. Ты воспринимаешь мир в его первой философской категории.
— Что-то я такой категории не знаю.
— Естественно. Она существует в моей системе. Я пришел к выводу, что люди по своим восприятиям окружающего делятся на три группы.
— Разжуй.
— Постараюсь, если дашь спички.
— Держи, слушаю.
— Изволь. Человек просто воспринимает факты и явления такими, какими они возникают перед ним. Без анализа причин и следствий. Началась война, погасла спичка, в 1709 году была Полтавская битва, на улице идет снег, умерла Авдотья Филипповна. Ум фиксирует эти факты, и человек подступает, сообразуясь с ними. Если холодно — надевает пальто, принесли повестку — отправляется на военную службу, если скучно — пускает дым в потолок. Все просто и ясно.
— Это мне?
— Именно.
— Ну и врешь, — рассердился Игорь. — У меня до черта путаницы в голосе. Я вот дружу с Настей, а думаю о другой. И Настя знает о ком. Я хочу ей теплое слово сказать, да не получается. Настя это видит. Ей тяжело, и у меня кошки сердце царапают. Это, по-твоему, как?
— Ты говоришь о явлениях другого порядка. Тут превалирует инстинкт, а не философия. Но все-таки это в какой-то мере шаг ко второй категории восприятия, когда человек начинает видеть и понимать всю сложную взаимосвязь фактов и явлений. Это, дружище, самый тяжелый период. Понимаешь все и ничего не понимаешь. Ну, например, погасла спичка. Пустяк, да?
— Пустяк.
— А у меня это сразу вызывает серию вопросов и ассоциаций. Почему погасла? Плохо пропитана серой? Фабрика экономит. У хорошего дела — экономии материалов — появился другой конец и бьет по людям. Если хочешь, эта гаснущая спичка имеет даже политическое значение. В руках зарубежного пропагандиста она явится доказательством, что Советы неспособны делать даже хорошие спички… Возникает мысль, долго ли еще человечество будет пользоваться столь примитивным средством, чем и когда будут заменены спички; вспоминаются огромные пожары, возникшие от крохотного огонька и уничтожившие целые города…
— Хватит! — перебил Игорь. — Понес ты, как лошадь невзнузданная.
— Погоди, слушай. Самое главное, что я будто и не думаю обо всем этом. Все возникает мгновенно в различных клетках мозга. Возникает и пропадает, вытесняется другим. И так непрерывно.
— Ты это серьезно говоришь, а? — нахмурился Игорь.
— Вполне.
— Тогда мне просто, жалко тебя. Представляю, сколько у тебя возникает этих… ассоциаций, ежели действительно умрет какая-нибудь Авдотья Филипповна. Рой! Туча! С такой головой в желтый дом — прямая дорога.