Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Липовецкий Марк Наумович

Парафраз Пушкина («Громада двинулась и рассекает волны. / Плывет. Куда ж нам плыть?..») является рамой для «метафизических» экзерсисов.

Потребность в этих «обобщениях» проистекает из задачи вторичного остранения, де-драматизации и де-персонификации сложившегося образа милиционера.

Дядя Степа — самое воплощение богатырского «здорового тела»: в медкомиссиии «Дядю Степу осмотрели, / Проводили на весы / И сказали: — В этом теле / Сердце бьется, как часы!» В отличие от него, поднятый над «ветреными страстями» и «минутностью пристрастий» приговский Милицанер лишен какой бы то ни было телесности: даже если он спит в метро, это лишь кажимость, ведь «что-то в нем незримо бодрствует», а именно — «то, что в нем есть Милицанер». Он, иначе говоря, — не человек, но субстанция. Предмет Пригова — именно

«то, что в нем незримо бодрствует». Так что если михалковскому милиционеру нужна медкомиссия, то приговскому — ни в малейшей степени, ведь его невеста — сама «Помощь Скорая вся в белом». Идеальность этой пары такова, что «Небеса вверху над ними тают / Почва пропадает в этом месте».

Телесность дяди Степы чудесна— особенно, когда она оказывается воплощена в его сыне Егоре. Здесь следует отвлечься и заметить, что вплоть до конца 1960-х годов ничего не было известно о семье любимого героя «советской детворы». И вот автор заявляет с первых же строк новой поэмы «Дядя Степа и Егор», что «эта книжка — по заказу». Заказ поступил от слушателей. Они спрашивают: «А у Степы дети есть?» И тут, признается автор, он оказался перед сложной дилеммой: «Что скажу я им в ответ? / Тяжело ответить: нет. / Я стихи про дядю Степу / Начал много лет назад // И нигде про дядю Степу / Не сказал, что он женат. / Что однажды он влюбился, / Выбрал девушку одну, / И на Манечке женился, / И домой привел жену…»

Отсутствие «Манечки» в течение предшествовавшей четверти века не было, конечно, случайностью: наличие семьи слишком осложнило и «заземлило» бы такого идеального героя, которым должен был стать дядя Степа, каким его задумал Михалков. Пригов решает проблему «Манечки» через субстанциализацию своего героя:

С женою под ручку вот Милицанер Идет и смущается этим зачем-то Ведь он государственности есть пример Таки и семья — государства ячейка Но слишком близка уж к нечистой земле И к плоти и к прочим приметам снижающим А он — государственность есть в чистоте Почти что себя этим уничтожающая

Пригов как будто заполняет лакуны, оставленные Михалковым. Однако, вероятно, подобное разделение на «политическое» и «естественное» тело в духе Э. Канторовича Михалкову в голову прийти не могло, поэтому он, чтобы сохранить чистоту «государственности», посвящает рассказ не «Манечке» (которая вовсе исчезает из дальнейшего повествования), но сыну дяди Степы, Егору. В описании Егора на первый план выходят те качества небывалой телесности, что были присущи самому дяде Степе: «Спит ребенок небывалый, / Не малыш, а целый малый — / Полных восемь килограмм!» Только теперь чудеса связаны не с ростом, а с весом: «Поступают телеграммы: / „Что за новый Геркулес?“ / „Уточните килограммы“, / „Подтвердите точный вес“». Не удивительно, что «Дядя Степа от волненья / Заикаться даже стал» (так в описание героя вводится еще одна автобиографическая черта: как известно, Михалков заикался). Сказочный вес трансформируется в силу: «Но у малого ребенка / Не по возрасту силенка, / Не ребенок, а атлет! / Среди тысяч малышей / Нет подобных крепышей // Хоть и ростом не в отца — / Не обидишь молодца».

Трансформация «молодца» сначала в олимпийского чемпиона, а затем — в космонавта завершает цикл жизненных трансформаций дяди Степы и вплотную подводит к теме бессмертия.

Бессмертие приговского Милицанера, как и все иные его характеристики, сугубо «метафизично». Его возможная смерть лишь подчеркивает его бессмертие. Вспомним, с каким достоинством («как власть имущий») отвечает он на угрозы Террориста:

…Ты убить меня не можешь Плоть поразишь — Порвешь мундир и кожу Но образ мой мощней, Чем твоя страсть.

В мире дяди Степы террористов не бывает (в худшем

случае — мелкие хулиганы), но даже Михалков понимает, что «Ветеран Степан Степанов, / Если здраво посмотреть, / Должен поздно или рано, / К сожаленью, умереть». Однако, подобно самому автору, родившемуся до начала Первой мировой войны, «…удивительное дело: / День за днем, за годом год, / Столько весен пролетело, / А Степанов все живет!» Несмотря на «преклонные года» и пенсию, он «уже не постареет / Ни за что и никогда!» Оказывается, михалковский милиционер бессмертен, подобно приговскому Милицанеру, как «образ». Только если приговский — как образ власти, то михалковский — как образ литературный: «Те, кто знал его когда-то / И ходил с ним в детский сад, / Те сегодня бородаты / И знакомят с ним внучат».

Бессмертие дяди Степы — в бесконечности детства. Оно — чистая текстуальность: «Знают взрослые и дети, / Весь читающий народ, / Что, живя на белом свете, / Дядя Степа не умрет!» [454] . Бессмертие же приговского Милицанера — торжество «метафизики» власти: Закона, Порядка, Долга. Как и обещано в Предуведомлении, «торжество жизни в лучах восходящей смерти» — то есть «апофеоз».

Циклу «Апофеоз Милицанера» предшествуют три предуведомительных беседы. В каждой из них Милицанер обращается последовательно к другому Милицанеру, к Майору и, наконец, к Автору, выясняя, что означает слово «апофеоз». Три беседы предполагают и три уровня концептуализации: первый ответ — бытовой: «опуфиоз — это вроде похвальной грамоты»; второй — социально-служебный: «это честное и добросовестное исполнение долга, несение службы, в результате которого ты становишься примером для других»; и, наконец, третий — «метафизический». Последняя беседа завершается так:

454

Интересно, что ровно так же описал бессмертие своего майора Пронина поздний Лев Овалов: «Противники Пронина давно уже отправились ad patres, а Пронин живет себе и живет. Борется, страдает и любит!» (Овалов Л.Медная пуговица. М., 1990. С. 3–4) — см. об этом в статье: Перемышлев Е.Заочная ставка: Л. Овалов и майор Пронин // Новое литературное обозрение, 2006. № 80.

Автор.Это торжество перед лицом дальнейшей невозможности.

Милицанер.Как это? Как угадаешь, что дальше невозможно? Только после смерти.

Автор.Да, апофеоз — это торжество жизни в лучах восходящей смерти!

Тема жизни и смерти разворачивается начиная с одного из самых знаменитых стихотворений цикла «В буфете Дома Литераторов…»: «Он представляет собой Жизнь / Явившуюся в форме Долга / Жизнь кратка, а искусство долго / И в схватке побеждает жизнь».

К Жизни, Долгу и Искусству вскоре добавляется Смерть-«милицанерша»: «Он жизнь предпочитает смерти / И потому всегда на страже / Когда он видит смерть и даже / Когда она еще в конверте». Далее к ним присовокупляется и Вечность. В каждом новом стихотворении Пригов тасует куски этого «метафизического» пазла, образующего причудливый рисунок:

Страна, кто нас с тобой поймет В размере постоянной жизни Вот служащий бежит по жизни Интеллигент бежит от жизни Рабочий водку пьет для жизни Солдат стреляет ради жизни Милицанер стоит средь жизни И говорит, где поворот

Все персонажи советского тезауруса определяются здесь при помощи всего лишь предлогов (по/от/для/ради жизни) и только Милицанер находится, подобно платоновскому Вощеву, в «задумчивости среди общего темпа труда» — «средь жизни». Однако здесь совсем иная «метафизика», нежели у Платонова: задача Милицанера — указывать место поворота.Именно вокруг Милицанера начинается характерное для приговских «советских текстов» разворачивание дискурсивного движения в обратном направлении: