Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Липовецкий Марк Наумович

А поворот возьми и станься У самых наших у ворот А поворот уходит в вечность Народ спешит — уходит в вечность Поэт стоит, вперяясь в вечность Ученый думает про вечность Вожди отодвигают вечность Милицанер смиряет вечность И ставит знак наоборот И снова жизнь возьми и станься У самых наших у ворот

Поставив «знак наоборот», Милицанер превращает Вечность в Жизнь: он «смиряет Вечность», переводя ее обратно в посюсторонность, «загоняя» Жизнь, ускользнувшую было в Вечность, вновь в ближайшее,

«здешнее» окружение героя-повествователя — «у самых наших у ворот». Его связь с Богом в такие моменты непосредственна: он то переговаривается с Богом по рации, то сам, в виде ангела, «крылом ласково цветка коснется», то «сходит с высот», защищая «младенца сонного», а то и вовсе на равных разговаривает с «Небесной Силой».

Если михалковский герой подает детям пример буквально во всем — вплоть до личной гигиены («Дядя Степа утром рано / Быстро вскакивал с дивана, / Окна настежь открывал, / Душ холодный принимал. / Чистить зубы дядя Степа / Никогда не забывал…»), то приговский — в принципене может приобрести человеческого облика. Будучи сугубо идеальным, он неизобразим и как понятие не может быть персонализирован:

Полюбил я от детства Милицию И не мог ее не полюбить Я постиг ее тайную суть — Совпадать с человечьими лицами Человеку же с нею совпасть — Все равно, что в безумие впасть Потому что конкретные лица мы По сравненью с идеей Милиции

Согласно этой логике, само чтение «Дяди Степы», ведя к своего рода социальной шизофрении, является актом нанесения непоправимого вреда ментальному здоровью ребенка. Лишь однажды в бесконечной своей поэме Михалков прибегает к известной концептуализации своего героя. Оставаясь «конкретным лицом», дядя Степа заговорил вдруг о самой «идее Милиции»: отвечая на вопрос детей о том, почему он пошел туда служить, он, как настоящий соцреалистический герой, «…брови хмурит, / Левый глаз немного щурит» и сообщает «по секрету», «…что в милиции служу / Потому, что службу эту / Очень важной нахожу!» Милиционер — тот же военный, пограничник: «Кто с жезлом и с пистолетом / На посту зимой и летом? / Наш советский постовой — / Это — тот же часовой! // Ведь недаром сторонится / Милицейского поста / И милиции боится / Тот, чья совесть нечиста». Вот почему так обидно дяде Степе-Михалкову, что некоторые недалекие родители пугают милицией «непослушных малышей»: «Как родителям не стыдно? / Это глупо и обидно! / И когда я слышу это, / Я краснею до ушей…»

Согласно Михалкову, милиционер — это либо помощник, «задаром» спасающий людей, выручающий их из беды, либо «защитник родины». В последнем случае он превращается в олицетворение государства. Здесь-то и появляется приговский Милицанер — в силу своей радикальной идеальности не принадлежащий природному миру. Пригов идет до конца в превращении его в чистую субстанцию, в идеальную ипостась государства. Сравнивая себя с «древнеримским Цицероном», противопоставившим «врагу народа Каталине / Народ, преданья и закон», Пригов именно в Милицанере находит «пример той государственности зримой», полагая его не только «равнодостойным Риму», но «даже больше той незримой / Он зримый высится пример / Государственности». Милицанер не может быть человеком, но лишь зримым примером незримого.

Следуя примеру Милицанера, люди сами должны погрузиться в лоно трансцендентного, отринув, наконец, свою природность:

Ну что за чудовище эта природа В сравненьи с делами такого народа Чьи планы разумности мощной такой Что нет им в свершеньи нужды никакой Природа ж — она не архитектонична А даже напротив — темна и хтонична Блестящая с виду — ну в общем, как змей Что у государства уводит людей И тянет под землю и с ними живет Постой же, развратная матерь-природа Придет государство и вспорет живот И станет отцом неземного народа

Неудивительно,

что в этой последней битве именно Милицанеру отведена роль защитника человечества от сил хаоса:

Когда придут годины бед Стихии из глубин восстанут И звери тайный клык достанут Кто ж грудею нас заслонит? Так кто ж как не Милицанер Забыв о собственном достатке На возмутителей порядка Восстанет чист и правомерн

Инкарнацией темных сил хаоса у Михалкова является «озорник» и «хулиган», у Пригова — Террорист. В отличие от приговских «террористов», обычно ведущих «метафизические» споры с Милицанером, михалковские «озорники», совершая проступки, в спор с милиционером не вступают. В одном случае дело решается всеприсутствием дяди Степы, благодаря своему росту видящему все происшедшее:

Шли из школы две подружки — В белых фартуках болтушки <…> Вдруг навстречу озорник, В ранце — с двойками дневник, Нет эмблемы на фуражке, И ремень уже без пряжки. Не успели ученицы От него посторониться — Он столкнул их прямо в грязь, Над косичками смеясь.

А затем, повиснув на подножке трамвая, помахал им рукой. Однако

…Он не знал, что дядя Степа Видит все издалека. Он не знал, что дядя Степа Не простит озорника.

Другой «озорник» испортил в «Детском мире» игрушки: «Он салазки опрокинул. / Из кармана гвоздик вынул, / Продырявил барабан». На требование продавца уплатить за испорченный барабан он стал дерзить:

…Не заплачу! — В отделение хотите? — Отвечает: — Да, хочу! Только вдруг у хулигана Сердце екнуло в груди: В светлом зеркале Степана Он увидел позади. — В отделение хотите? — Что вы! Что вы! Не хочу! — Деньги в кассу заплатите! — Сколько нужно? Заплачу!

Дело в том, что «постовой Степан Степанов / Был грозой для хулиганов».

Не удивительно, что столь «беззубый» милиционер вызывает у Дмитрия Александровича Пригова нескрываемое раздражение:

В созерцании пусть отвлеченном, но чистом Мне открылось, что Милицанеру под стать В полной мере у нас еще нет Террориста Чтоб обоим в величье пред небом предстать Чтоб сходились они на российском просторе Как мужское и женское, пламень и лед А не то порождаются вредные жизни химеры И стоишь ты, мой Милицанер, вроде как Дон Кихот

И в самом деле, Милицанеру как инкарнации государства и гармонии не пристало быть «вроде как» Дон Кихотом. Если Милицанер воплощает «правильность на этом свете», то Террорист, напротив, «анархист / Дисгармоничный духа монархист».

Будучи одновременно анархистом и монархистом (!), приговский Террорист не только дерзит Милицанеру, но иногда и убивает его. Тогда читатель становится свидетелем страшных картин, когда «в подмосковном рву некошеном / С ножом в груди Милицанер / Лежит». Этот трагический исход вполне соответствует напряжению разыгрываемой драмы.