Некрологик
Шрифт:
— А, может, он страдает от одиночества? — слышится хриплый голосок кассирши Вики, — просто вида не подаёт. Или он аутист?
Мне и хотелось бы не слышать эти разговоры, но ведутся они неизменно громко и слышны через коридор. Они не бесят, а даже льстят: ведь ни о ком в нашей конторе не говорят так много, как обо мне. Я для девиц — загадка и притча во языцех. Чего не скажешь о тех, кому за пятьдесят.
— Он — обыкновенное ничтожество, а одиночество — вовсе не диагноз, а образ жизни, вполне удобный для эгоистов, — отрезает бухгалтер Татьяна Павловна.
Ей не возражают.
Но это женщины. Мужчины же в конторе считают
Сам-то я полагал, что привыкнуть к одиночеству, не ждать ничего от других и в проступившем равнодушии к чужим мнениям обрести истинную мудрость, — вполне достижимо. Мне всегда нравилось погружение в полуночные мнимости тихого уединения и упоение льдом аскетизма. Если ты одинок, то полностью принадлежишь себе. Никого нет дома. Частная собственность. Входа нет. Просьба не беспокоить. Не входить, убьёт. Осторожно, злая собака.
Я всегда стремился оградить себя от людей, избегая создаваемой глупцами суеты. В итоге сегодня со мной рядом нет тех, кто нужен мне, если предположить, что мне кто-то нужен. Нет и тех, кому нужен я. Рядом никого нет. Но я всегда понимал, что от меня веет холодом и не хотел притворяться пламенем.
И тут пришла пора для третьего откровения. Я не просто дурак и ничтожество. Я ещё и очень честен. Притворство мне органически чуждо, необходимость лгать, даже из жалости, утомляет. Не здесь ли тайная причина склонности к уединению? Общество требует лжи.
Таким образом, я честен от надменности, глуп от излишнего понимания вещей и ничтожен от одиночества. Картинка не в фокусе, но не спорить же с бухгалтершей?
17.30.
Говорят, каждого мужчину где-то ждёт женщина. Просто не все знают, где именно, и потому не всем удаётся избежать этой встречи. Я знал, где именно меня ждут, но черта лысого мне это помогало. Рита стояла на пороге конторы, а так как чёрного хода в офисе нет, а пожарный закрыт — мы неминуемо встретились. Худший из вариантов: девица, не дающая проходу холостяку, нисколько не интересуясь ничем остальным. Это можно понять и оправдать законом жизни, правда, только если жертвой матримониальных планов выбрали не вас.
Как-то ей удалось добиться, чтобы я подвёз её, и с того дня она постоянно стала ждать меня у входа. Нет ничего более раздражающего, чем настойчивость не нравящейся женщины, но я всегда немного гордился стоицизмом своей натуры.
В машине Рита никогда не пытается строить мне глазки, ибо я не отрываю глаз от трассы, но постоянно намекает, что мужчина без жены — человек пропащий, спрашивает, кто мне стирает и гладит, интересуется, есть ли у меня подружка? Я мычу что-то неразборчивое.
Но сегодня Рита почему-то молчит, и я стараюсь не перебивать ее. Женское молчание — хрупко, как хрусталь, лучше не кантовать.
Подъехав к её дому, неожиданно слышу:
— Слушай, а ты тоже считаешь, что это по справедливости? — голос девицы странно хрипл,
Изумлённо поднимаю глаза. Рита насуплена, раздражена и взвинчена, она уставилась на меня исподлобья и явно ждёт ответа.
— Что именно? — недоуменно вопрошаю я, поняв, что в конторе опять произошло что-то такое, что, как обычно, оказалось мной незамеченным. Я полдня работал над материалом, потом сочинял некролог боссу, с которым погрызся утром и Вейсману, который надоел мне перед обедом, и, наверное, пропустил очередной скандал или склоку сотрудников.
Губы Риты превращаются в тонкую полоску, глаза сужаются. Она некрасива, но не пугающе, однако с подобным выражением на лице уподобляется мегере. Девица стремительно выскакивает из машины и нарочито громко хлопает дверью.
Я не люблю и боюсь женских истерик и торопливо уезжаю.
19.20.
У меня есть три счастья: дом в пригороде, доставшийся от тётки, камин, сделанный в нём по моему заказу, и — мой обожаемый чёрный кот Гай Фелицианус. Я мог бы дать ему другое, не столь претенциозное имя, тем более что найден он был котёнком возле помойки, но так как кроме меня к коту всё равно никто не обращается, затрудняю я только себя.
Впрочем, какие затруднения? Кот, соскучившийся по хозяину за долгий зимний день, не отходит от меня ни на шаг и готов откликнуться на любое имя. Меня пленяет его кошачья грация, мягкость чёрных лапок и трепет чутких ушей.
В жёлто-зелёных глазах Гая Фелициануса — бездна ускользающих смыслов, почти неощутимых, как тающий сон при пробуждении, самум пустынь с душным жаром огненного солнца, стекающего расплавленным янтарём в бокал коньяка, мерность часового механизма, затягивающего меня в свои незримые шестерёнки, томительные страхи внутренней порочности и остроумный дух отрицания. В них также мелькают навязчивые фантазии преждевременного опыта и чудовищное упоение гордыней, вожделение, измены, злопыхательства, хандра, гримасы и неврозы, путаные цепочки рассуждений затравленного абсурдом здравомыслия, мрак, жуть, разнузданные страсти, томительные часы молчаливого равнодушия, чудища и призраки, растлевающие душу силлогизмы, непристойности и отчаянные угрызения совести...
Кошачья жизнь, надо полагать, весьма интересна. Не то, что моя.
23.40
Звонок зазвенел за полчаса до полуночи, когда я, погасив свет и отодвинув портьеру, смотрел с Гаем Фелицианусом на полную луну. Луна — божество ночи, думать иначе — ересь. Звонить же в такое время — явное пренебрежение этикетом. В моем списке абонентов — не более двадцати имён. На дисплее был только номер, однако я знал, кто звонит. К телефону тянулся медленно, надеясь, что Ирэн даст отбой, при этом прекрасно понимал, что зря надеюсь.
— Ты не спишь? — раздаётся в трубке грудной голос.
Дурацкий вопрос вполне заслуживает дурацкого ответа.
— Сплю, — я бестрепетно умолкаю, правда, не сумев сдержать тяжёлого вздоха.
Звонок Ирэн в моём понимании — дурной тон. Она принадлежит той жизни, когда у меня ещё были какие-то связи в этом мире. Сегодня мне за подобные отношения, пусть и разорванные, стыдно. Ирэн же завела дурную привычку считать меня «бывшим другом» и часто звонить, обременяя рассказами о своей жизни.