Некрологик
Шрифт:
1 марта. 9.30
Поднялся в семь утра и, накормив Гая Фелициануса, собрался на работу. Неожиданно от Никольского храма, чьи купола видны из окна, раздался удар колокола. Я растерянно уставился на календарь и понял, что сегодня начало весны и суббота. Зачем я проснулся в такую рань, когда мог бы поспать ещё пару часов? Ну, не идиот ли? Однако сделанной глупости не воротишь, тем более что кровать уже занята: на ней свернулся клубком сытно позавтракавший гусиным паштетом Гай
Впрочем, я благодушен по натуре, и раздражение быстро проходит: впереди два дня отдыха. Подхожу к книжному шкафу, размышляя, что бы почитать. Количество книг, которые остались на моих полках, невелико и неумолимо сокращается с годами. Оказывается, с течением лет даже лучшие книги блекнут. Это я заметил недавно — раньше блекли только люди.
Когда-то после школы я на год расстался со своим приятелем, уехавшим поступать в Москву. Когда он вернулся, я по случайно оброненной им фразе вдруг понял, что он — дурак. Понимание это было столь отчётливым и обжигающим, что у меня упало сердце. Он остался таким, каким был, значит, я поумнел? Это было первым в моей жизни «горем от ума». Что мне стоило не увидеть его глупости? Что стоило смириться с ней? Но, заметив, что и он тяготится общением, я разорвал эту связь без всякой жалости.
Тогда я был глуп, мне казалось, что это частный случай. Я ещё мечтал о друге, как о возможности быть понятым, но моё смешное стремление зарифмовать хаос души с гармонией звёзд было обречено изначально.
В одиночестве я копался в себе, нашёл там бездны мрака, годами с любопытством вглядывался в них, потом, абсолютно потеряв интерес к себе, да и попросту устав от себя, обрёл Бога. Точнее, Он обрёл меня. В итоге ничтожно малая величина, помноженная на бесконечность, стала бесконечной. Я приобщился к бессмертию, начал мыслить столетиями, пил вечность, как вино. Человека же мне хватало на вечер, я исчерпывал его за считанные часы и с ужасом смотрел на него: «И это всё?»
Вот тогда-то я и стал предпочитать покойников — они были интересней живых. Я с удивлением обнаружил, что Ансельм Кентерберийский и Роджер Бэкон куда умнее моих университетских профессоров, Фома Аквинат ронял мысли, которые были на голову выше всего, что я когда-нибудь слышал, а с Августином Аврелием я был бы не прочь даже выпить на брудершафт. Но я прозевал, точнее, просто не заметил момент, когда духовная отрешённость медленно перетекла в безучастие к происходящему вокруг меня. Оно перестало быть настоящим.
Как-то на кладбище я поймал себя на странном ощущении болезненного любопытства к смерти. Не к суициду, вовсе нет, но к тайне перехода в вечность. Когда я случайно обронил это в компании, на меня посмотрели, как на зачумлённого, и спросили, чего я выпендриваюсь? А между тем это был вовсе не эпатаж. Я просто забылся, вот и сказал, что думал. Мёртвые бы, выслушав, вежливо промолчали. И Гай Фелицианус тоже ничего бы не ответил.
Что же удивляться, что я предпочитаю котов и мертвецов обществу живых?
12.10
Пробило полдень.
«Однако
Однако каким бы дураком я ни был, я умею отличать мечты от яви. Слуга не придёт, готовить ужин мне придётся самому и поскорее, ибо Гай Фелицианус дерзко вострит когти о мой плед и громко мяукает. Он голоден.
17.00
Звонок раздался около четверти пятого. Звонили в дверь. Гость знал, что я дома, ведь окна были освещены, и звонил настойчиво, как кредитор, а между тем я никогда ни у кого не занимаю. Я со вздохом пошёл открывать. И при луне мне нет покоя. О, тишина сомкнутых уст. Молчание неисчерпаемо. Не вспугните птиц полуночных. Не будите спящую собаку. Silentium.
Гай Фелицианус тоже исполнен недоброжелательности к незваному гостю и, выгнув дугой спинку, недовольно шипит. На пороге Фирсов, мой сослуживец. Что могло привести его ко мне в субботний вечер? На его посеревшем лице странное выражение. Я молча жду его первых слов, пребывая в полном недоумении.
— Ты знаешь уже? Я тебе звонил, да телефон отключён... Рита Латынина повесилась. Там милиция. Она заходила к тебе вчера?
Новость доходит до меня медленно, растекаясь по мозгу, как ртуть, но тут же и блокируется.
— Она никогда сюда не заходила, — голос мой глух и враждебен, и я замечаю, что Шурик смотрит на меня с испугом.
— Да я ничего не говорю... знаю. Я не о том... — Фирсов пятится от меня, — просто...
— Что просто? — я смотрю на Фирсова. — Что просто?
Шурик пожимает плечами и торопливо, с застывшим страхом в глазах, ретируется. Я, закрыв дверь, озираю себя в зеркале. Мне понятно, что испугало Фирсова: рожа у меня сложнее, чем я сам, прозрачные сине-зелёные глаза кажутся глазами мертвеца, выбритые до синевы впалые щеки и чёрные волосы усугубляют дурное впечатление. Я похож на манекен.
Смартфон точно оказывается разряженным. Со вздохом ставлю его на зарядку и иду готовить ужин: Гай Фелицианус уже урчит в столовой, забравшись на ящик с кошачьим кормом. Ему наплевать на жизнь и смерть людей.
Я — не кот. Почему же плевать и мне? Я неуязвим для скорбей и недосягаем для волнений, ибо «пережил свои желания». Против шерсти мира пою. Кривизна путей прямо пропорциональна вывихам мысли. Мир — мертвый глаз в черепе чудовища…
Со мной точно что-то не то. Если человека нельзя потрясти, с ним что-то сильно не то...