Нексус
Шрифт:
Я неспешно побрел в сторону доков полюбоваться на океанские суда, выстроившиеся в ряд, словно посаженные на цепь сторожевые псы. Тихо, как в гробу. Снег, сверкающий слюдяным блеском, налип на снасти, и они свисали как хлопчатобумажная пряжа. Во всей этой картине присутствовала какая-то призрачность.
Взяв курс на Высоты, я завернул в квартал, где обитали иностранцы. Здесь чувствовалась не то что призрачность, а какая-то мертвенность. Даже веяние рождественского духа не могло оживить эти хижины и лачуги и придать им вид человеческого жилья. А кому какое дело? Они ведь варвары – большинство из них: грязные арабы, узкоглазые
Да, славный выдался денек! Ясный, свежий, бодрящий. Если бы еще это было не Рождество! Интересно, собрались они уже или нет? Я воспрял духом. Ладно, переживем, подумал я, только бы эти халды ничего не отчудили. В голове проносятся всякие завиральные идеи – лапша, которую мне предстоит навешать предкам, чтобы они поменьше за нас переживали. Спросят, к примеру: «Ну как, много написал за эти дни?» – а я им: «Еще бы! Одних рассказов накропал больше дюжины. Мона не даст соврать». – «А что Мона – довольна ли она своей работой?» (Забыл. Знают они, где она работает, или нет? Что ж я им в прошлый раз-то наплел?) Что до Стаси, то черт его знает, чем тут козырнуть. Тем, что она старая подруга Моны, что ли? В школе вместе учились. Художница.
Захожу, а там Стася, обливаясь слезами, пытается втиснуть ноги в туфли на высоких каблуках. По пояс голая, нечесаная, в белой, бог знает откуда взявшейся нижней юбчонке с болтающимися резинками для чулок.
– Они все равно мне не налезут, – стонала она. – Ну зачем мне туда идти?
Для Моны вся эта суета со сборами – сплошное развлечение. По всему полу разбросаны наряды, шпильки, гребни.
– А тебе и не придется ходить, – уговаривала она, – мы возьмем такси.
– Шляпу тоже надевать?
– Там видно будет, радость моя.
Я попытался помочь, но только напортил.
– Да оставь ты нас в покое! – взмолились они.
Пришлось засесть в углу и наблюдать за их возней со стороны. Одним глазом поглядывая на часы. (Дело близилось к двенадцати.)
– Знаешь, – говорю я Моне, – вы там не особенно усердствуйте. Пусть просто заберет волосы и накинет какую-нибудь юбку.
Теперь они примеряли серьги и браслеты.
– Да сколько можно! – взревел я. – Она уже и так похожа на рождественскую елку.
Выходим. Времени почти половина первого, а нам еще ловить такси. На горизонте, разумеется, ни одной машины. Пошли пока пешком. Стася хромает. Шляпу она забраковала и вместо нее надела берет. Вид у нее теперь вполне легитимный. И вместе с тем довольно жалостливый. Для нее это хуже кары небесной.
Наконец нам удалось
– Слава богу, хоть не сильно опоздаем, – бормочу я себе под нос.
В машине Стася сбрасывает туфли. Девиц разбирает смех. Мона уговаривает Стасю слегка подкрасить губы, чтобы выглядеть более женственно.
– Смотрите, еще чуть-чуть женственности – и ее примут за педераста, – предупреждаю я.
– Мы долго там пробудем? – спрашивает Стася.
– Не могу сказать. Смоемся при первом удобном случае. Надеюсь, не позднее семи-восьми.
– Семи-восьми вечера?
– Ну не утра же.
– Ого! – Она даже присвистнула. – Мне столько не высидеть.
По приближении к месту назначения я прошу шофера притормозить на углу, не подъезжая к дому.
– Зачем это? – недоумевает Мона.
– Затем.
Такси останавливается у обочины, и мы выгружаемся. Стася ступает на снег прямо в чулках. Туфли – под мышкой.
– Надень сейчас же! – цыкнул я.
На углу, у входа в похоронное бюро стоит большой сосновый гроб.
– Садись сюда и надевай, – скомандовал я.
Стася повинуется, как ребенок. Ноги, конечно, успели промокнуть, но ей, похоже, не до этого. Пока она в мученических усилиях напяливает туфли, с головы у нее сваливается берет, и прическа тут же рассыпается. Мона в отчаянии бросается на помощь, но вернуть прическе прежний вид уже не удается: не найти шпилек.
– Оставь так! – не выдерживаю я. – Какая теперь разница?
Стася энергично встряхивает головой – как спортивная лошадка, и ее волосы рассыпаются по плечам. Она пытается приладить берет, но с распущенными волосами он смотрится нелепо, на какой бок его ни посади.
– Да ладно, и так сойдет. Надо двигаться. В руках понесешь!
– А далеко еще? – спрашивает она, снова начиная прихрамывать.
– Полквартала. Ничего, держись!
И так мы шагаем «по трое в ряд» по Улице Ранних Печалей. Коктейль «Ромовое трио», сказал бы Ульрик. Я спиной чувствую сверлящие взгляды соседей, пялящихся на нас из-за жестких крахмальных штор. Смотрите-ка, сынок Миллеров. А вон та, должно быть, его жена. Это которая?
Отец вышел встретить нас у входа.
– Припозднились, как всегда, – говорит он, но голос у него радостный.
– Есть немного. Ну, привет. С Рождеством, тебя! – Я наклоняюсь и по старинке целую его в щеку.
Представляю Стасю как старую подругу Моны. Объясняю, что неудобно было оставлять ее одну.
Отец радушно приветствует Стасю и приглашает нас в дом. В вестибюле поджидает моя сестрица – того и гляди расплачется.
– С Рождеством, Лоретта! Знакомься, это Стася.
Лоретта ласково целует Стасю.
– Ой, Мона! – кричит она. – А ты-то как? Мы уж думали, что вы не придете.
– А мама где? – спрашиваю.
– На кухне.
И она уже тут как тут – моя мать собственной персоной, улыбаясь своей тоскливой, скорбной улыбкой. Все ее мысли – как на ладони: «Вот так всегда. Вечно опаздывают. Вечно какие-нибудь сюрпризы!»
Она обнимает нас всех по очереди.
– Прошу садиться, индейка уже на столе, – приглашает она и затем, изобразив одну из своих убийственно саркастических улыбок, присовокупляет: – Надо полагать, вы уже позавтракали?