Нексус
Шрифт:
– Конечно, мама. Еще утром.
Она бросает на меня красноречивый взгляд, в котором ясно читалось: «Ври, ври, да не завирайся!» – и удаляется, развернувшись на каблуках.
Мона тем временем раздает подарки.
– Зачем же было так тратиться! – восклицает Лоретта. Эту фразу она подцепила у нашей матушки. – Это ж целая индейка в четырнадцать фунтов! – изрекает она со знанием дела. И затем мне: – Наш священник просил тебе кланяться, Генри.
Я мельком бросаю взгляд на Стасю, посмотреть, как она на все это реагирует. На ее лице – слабое подобие благодушной улыбки. Верный признак того, что она искренне растрогана.
– Не желаете ли по стаканчику портвейна
– А себе? – спрашивает Стася.
– Я давно бросил, – вздыхает он и, произнеся свое излюбленное «Prosit!» [13] , поднимает пустой бокал.
Вот он и начался, наш рождественский обед. С Рождеством! С Рождеством вас всех – лошади, мулы, муллы, мусульмане, пьянчуги, глухие, немые, слепые, увечные, варвары и христиане. Счастливого вам Рождества! Осанна в вышних! Осанна Всевышнему! Мир земле – и да губить вам и совращать друг друга до второго пришествия!
13
За ваше здоровье! (лат., нем.)
(Таков был мой молчаливый тост.)
Я, по обыкновению, начал с того, что подавился собственной слюной. Наследие детских лет. Мать, как всегда, сидела напротив, в руке – разделочный нож. Справа от меня сидел отец, на которого я по привычке поглядывал краешком глаза, опасаясь, как бы он спьяну не набросился на мать в ответ на ее очередной саркастический выпад. Вот уже сколько лет он «сидит на Н2О», а я все равно подавился, хотя во рту у меня и маковой росинки не было. Все, о чем говорилось сегодня, было уже говорено и переговорено сотни раз – на тот же лад и на тот же склад. Да и мои реплики новизной не отличались. Я вел себя и говорил, как двенадцатилетний мальчик, только что выучивший наизусть катехизис. Правда, теперь я уже не упоминал таких наводящих ужас имен, как Джек Лондон, Карл Маркс, Бальзак или Юджин В. Дебс, которыми щеголял в детстве. Сейчас я слегка нервничал, потому что, в отличие от меня, Мона и Стася, не знавшие местных табу, оставались «вольными духами» и запросто могли повести себя соответственно. Поди угадай, в какой момент с языка у Стаси сорвется то или иное заморское имя вроде Кандинского, Марка Шагала, Цадкина, Липшица или Бранкюзи. Но это еще что: она могла и Рамакришну вспомнить, и Свами Вивекананду, а то и самого Гаутаму Будду. Я всем сердцем уповал на то, что она даже в пьяном бреду не произнесет имен Эммы Гольдман, Александра Беркмана или князя Кропоткина.
На мое счастье, сестра пошла сыпать именами дикторов, радиокомментаторов, шансонье, звезд музыкальной комедии, родственников, соседей – выдала полный перечень, вплетя в него сведения о всевозможных катастрофах и катаклизмах, при упоминании о которых она неизменно начинала распускать нюни-слюни, хлюпать носом, гнусавить и гундосить.
А она молодец, наша несравненная Стася, подумалось мне. Блестяще держится. И манеры отличные. Только надолго ли это?
Конечно же, обильная еда и доброе мозельское мало-помалу стали сказываться на обеих. Они ведь сегодня почти не спали. Мона едва сдерживала накатывающую волнами зевоту.
И тут папаша мой, смекнув, в чем дело, вдруг возьми да спроси:
– Вы, должно быть, поздно легли?
– Да нет, не очень, – бодро
– Надо полагать, ты ночью пишешь? – вступила мама.
Я аж подпрыгнул. Обычно, если она и заикалась о моих литературных дерзаниях, у нее это всегда сопровождалось либо упреком, либо гримасой отвращения.
– Естественно, – ответил я. – Когда же еще писать, как не ночью? Ночью тихо. И думается лучше.
– А днем что же?
«Работаю, конечно!» – чуть было не брякнул я, но вовремя спохватился, сообразив, что упоминание о работе только осложнит дело. Поэтому я сказал:
– В основном сижу в библиотеке – исследовательская работа, знаете ли…
Теперь взялась за Стасю. А она чем занимается?
К моему вящему изумлению, папаша изрек:
– Художница – сразу видно!
– О! – выдохнула мамаша, словно испугавшись одного звука этого слова. – И за это платят?
Стася снисходительно улыбнулась. Искусство не может быть источником обогащения… на первых порах, – грациозно вывернулась она. Присовокупив, что ей, к счастью, время от времени перепадают небольшие суммы от опекунов.
– Надо полагать, у вас и мастерская имеется? – ляпнул отец.
– Имеется, – ответила Стася, – обычная мансарда в Виллидже.
Тут, на мою беду, в разговор вступила Мона и, как водится, принялась расписывать все в деталях. Пришлось поскорее ее приструнить, потому что мой старикан, заглотив не только крючок, но и леску с грузилом, уже объявил, что как-нибудь непременно заглянет к Стасе – в ее мастерскую! Ему нравится смотреть, как работают художники, сказал он.
Вскоре я перевел разговор на Гомера Уинслоу, Бугро, Райдера и Сислея. (Любимцы отца.) При звуке этих разномастных имен Стася в изумлении вскинула брови. Еще больше ее удивил отец, когда он стал сыпать именами известных американских художников, чьи полотна висели в пошивочной мастерской. (То есть до того, как они были распроданы его предшественником, уточнил он.) На потеху Стасе, раз уж пошла такая игра, я напомнил ему о Рёскине, о «Камнях Венеции» – единственной книге, которую он прочел за всю свою жизнь. Затем навел его на воспоминания о Ф. Т. Барнуме, Женни Линд и прочих знаменитостях его молодости.
В перерыве Лоретта объявила, что в три тридцать по радио начнется оперетта, – может, послушаем?
Но тут как раз подошло время подавать сливовый пудинг с отменнейшим фруктовым соусом, и Лоретта сей же миг забыла об оперетте.
Когда сестра произнесла «три тридцать», я осознал, как долго нам еще здесь сидеть. И ведь все это время надо как-то поддерживать разговор. Когда, интересно, можно будет откланяться, чтобы не создалось впечатление, что мы «рвем когти»? Я себе уже всю плешь проел, думая об этом.
Занятый своими мыслями, я, однако, заметил, что Мона и Стася клюют носом. Им впору было спички в глаза вставлять. Что бы такое подкинуть, чтобы их растормошить, но не настолько, чтобы они потеряли голову? Что-нибудь простенькое, но не слишком. (Очнитесь, дурехи!) Может, что-нибудь о древних египтянах? С чего это я вдруг о них? Ну хоть ты тресни, ничего другого в голову не лезет. Ищи же! Ищи!
Вдруг до меня дошло, что за столом все смолкли. Даже Лоретта заткнулась. Давно, интересно? Да не тяни ты – лепи что попало. Главное – разрядить обстановку. Как, снова Рамзес? К хуям Рамзеса! Шевели мозгами, кретин! Думай! Выдай хоть что-нибудь!