Необитаемый город
Шрифт:
— Вы, кажется, удивлены, — говорит Элли, пристально глядя на меня. — Даже чуть ли не… обеспокоены.
Нужно как-то рассеять ее подозрения.
— Не обеспокоен, — поправляю ее, — просто удивлен, что вы смогли изготовить такое количество. Я думал, что смерть Брэндона в «Химкоме» привела к приостановке снабжения.
— Так и случилось, — соглашается Элли. — Но думаю, накопленного запаса нам хватит.
Успокоенная моими словами, она ведет меня в соседнюю комнату. Здесь на диване сидят трое, тупо смотрят на картонную коробку. На ней неумело нарисовано
— Пора! Все встают — да-да, встают. Теперь идем со мной. — Элли обращается к ним преувеличенно бодрым голосом.
Это жутко напоминает профессиональные интонации Линды.
Элли помогает им подняться. Они идут на негнущихся ногах, равнодушно поглядывая на стены; один время от времени подергивается.
— Это новенькие, — шепчет Элли, выводя меня на улицу. — Есть еще десяток таких же, проходят процесс. Им необходима опека — даже поесть самостоятельно не могут.
Улицы поддельного городка заполнены людьми, половина из них ведет других. Выглядит это достаточно дико. Элли раздраженно бормочет:
— Амброуз, я не виню вас за полицию. Но жаль, что вы не появились в более благоприятное время.
Мне нужны ответы.
— Расскажите о процессе. — Пришлось набраться мужества, чтобы попросить об этом. Элли кидает на меня пронзительный взгляд, и я тут же продолжаю, пытаясь усыпить подозрения: — Что вы сделали для его усовершенствования?
Если она расскажет о внесенных изменениях, то, быть может, мне удастся понять, как он вообще работает. А тогда, вероятно, найдется и способ остановить его.
Элли передает три человеческие марионетки ближайшему члену совета, а меня движением руки зовет за собой. Идем к яслям.
— Мы не были готовы к программе воспроизводства, заняться этим нас вынудила катастрофа с Черни, — говорит она. — Но все пошло настолько успешно, что мы практически не выбились из графика. Убедитесь сами.
Элли открывает дверь в ясли, мы входим. Как и во всем лагере, здесь нет электричества, но даже в тусклом свете, падающем через двери, я вижу многие ряды кроватей — от младенческих люлек до коек для взрослых. Они уходят вдаль и теряются в темноте. В каждой кровати кто-то лежит неподвижно. Он либо спит, либо накачан лекарствами до коматозного состояния — наверняка сказать невозможно. К рукам лежащих подведены трубки капельниц, лица забинтованы. Потрясенный, смотрю на Элли. Она кивает:
— Правда же, красота?
Подхожу к ближайшей люльке: ребенку в ней нет и года. На карточке, прикрепленной сбоку, написано «Мэри». Преодолевая дрожь, протягиваю руку, прикасаюсь к теплой ручонке, куда воткнута игла капельницы. Под прозрачной пленкой, удерживающей иглу, кожа туго натянута. Стойка, на которой держится банка с внутривенной жидкостью, зловеще наклонилась над человечком — одна из сотен, стоящих здесь, как безмолвные солдаты.
За спиной вспыхивает огонь — Элли зажигает светильник.
— Внутривенные вливания — одно из наших наиболее успешных новшеств, — поясняет она. — Если нужно, мы годами держим подопечного в таком
Киваю, стараясь дышать ровно, делаю безразличное лицо, хотя внутри у меня все кричит от бешенства, страха и отчаяния. Да что они себе позволяют! Я осторожно указываю на бинт на голове Мэри:
— А лицо?
— Легкое давление на лицевые мышцы вроде бы облегчает переход. Большинство из нас в последнее время спит с маской. Если хотите, можете снять бинты, но пока вы ничего не увидите — обычное уродливое человеческое лицо.
Снова киваю, пытаясь сохранять спокойствие. Думаю о себе, о том, что вот так же лежал в кроватке, когда был ребенком. Может быть, даже в этой самой люльке — плакал и горланил, пока снаружи полиция перестреливалась с убийцей, а внутри младенцы один за другим гибли от рук матерей. Удар ножа, струя крови — переход к следующей колыбели. Этот кошмар я переживал сотню раз с тех пор, как узнал правду о своем рождении.
Уже не в первый раз испытываю симпатию к Хоккеисту.
Я слишком возбужден, чтобы оставаться рядом с люлькой. Безликие уничтожают этих детей, имплантируют что-то такое, что вытесняет их разум и завладевает телами. Убить их было бы актом милосердия, но одна мысль об этом — о том, как я хладнокровно делаю это собственными руками, — вынуждает остановиться и опереться о стену. Голова кружится, к горлу подступает тошнота. Хочу заплакать, закричать и убежать. Хочу сбить Элли с ног, разнести вдребезги ее лампу и поджечь ясли. Хочу спрятаться в норе и никогда не выходить из нее.
— Вам нехорошо?
«Убийцы! — безмолвно кричу я. — Вы и со мной это сделали!»
Но это не она сделала, а доктор Ванек. Он все затеял, а потом заполз в меня, как рука в куклу-перчатку. И теперь пытается выбраться.
— Амброуз?
Поворачиваюсь к Элли, глаза влажны от слез. Я вытираю их. Нужно придумать объяснение.
— Я просто… — Проглатываю ком тошноты. — Не предполагал, что мы сможем пройти так далеко и за такое короткое время. — Объяснение кажется глупым и неискренним. Вспоминаю ее амбициозность и добавляю: — Вы проделали невероятную работу — я сам не справился бы лучше.
Искривляю губы в улыбке, сдерживая волну отвращения. Как я могу говорить с ней подобным образом? И ничего не предпринимать, когда рядом мучат сотни детей? А что еще остается?
Она кивает:
— Спасибо, доктор. Но я не могу приписать все заслуги себе. Без ваших исследований у нас не было бы фундамента.
Смотрю в дальний конец комнаты, стараясь не думать о множестве ее беспомощных пленников. О той очевидной роли, которую я сыграл в их жуткой судьбе.
— Что дальше?
— Четвертая фаза.