Неотвратимость
Шрифт:
Матюшин взял электрическую бритву и направился в кухню, где над раковиной висело небольшое зеркало и рядом сделана штепсельная розетка. Под жужжание электробритвы сотрудники — Сергей Шлыков стоял в дверях, Валерий Венедиктов — в коридоре — спокойно переговаривались. Павел выписывал Туликину и его жене повестки с приглашением явиться для допроса в МУР. Жужжит бритва. И вдруг снизу послышалась беспорядочная пальба. Все бросились в кухню. Бритва лежит на табуретке возле раковины и продолжает жужжать. Матюшина в кухне нет. Что же произошло? Почему и кто начал стрелять? Стремглав вниз. Матюшин стоит с поднятыми руками. Улыбается. Говорит участковому милиционеру, уткнувшему ему пистолет прямо в грудь.
— Чего ты так испугался, чудак! Оставь,
Участковый, совсем еще молодой парень, которого по телефону от соседей вызвали из отделения, чтобы узнать, как же это он прохлопал живущего без прописки преступника, зло отвечает:
— Жаль, что не попал. Как кошка из окна сиганул. И другой бы на моем месте пистолет выхватил, когда ему при исполнении служебных обязанностей на закорки неизвестно кто сваливается…
Обратно в МУР Матюшина доставили в наручниках. Так же вели и по зданию управления. Сняли наручники только в комнате группы.
Допрос Павел начал донельзя рассерженный, но усилием воли заставил себя успокоиться: преступник не должен был чувствовать его волнения.
— Прежде всего, Матюшин, я должен вам сказать, что ваша повышенная экспрессия и явная склонность к недобрым шуткам может закончиться трагически. Надеюсь, вы понимаете, что конвоирам отдан необходимый приказ?
— Что делать. Мы бегаем. Вы ловите. Иногда постреливаете при этом. Все естественно. Такова жизнь, как говорят французы. Но если вас интересует моя жизненная позиция, то она выражена в словах опять же какого-то иностранца: нет безвыходных положений, есть безвыходные люди.
Матюшин вовсе не был смущен или обескуражен своей неудавшейся попыткой к бегству.
— Только, пожалуйста, не думайте, гражданин начальник, что стремление оказаться на свободе повлияет на мое решение быть с вами искренним и правдивым. Жду ваших вопросов.
— Хорошо. Начнем. Прежде всего удовлетворите наше законное недоумение. Столь маститый «разгонщик» в роли неосторожного воришки — явление противоестественное. Объясните, чего это вам вдруг захотелось украсть телевизор и радиоприемник у Райской?
— Знаете, бывает, что самые неисправимые из нашего брата, самые задубелые бандиты — убийцы, как чувствительные девицы, рыдают над птенчиком со сломанным крылом. Бывает, ничего не скажешь. Нечто подобное, вероятно, случилось и со мной. Считайте — каприз души. Мой квартирный хозяин — Туликин — не был далек от истины. Возможно, мой поступок вам покажется немотивированным, более того — глупым и сентиментальным, но это действительно так: мне было жаль несчастных детишек. Отец — алкоголик, неизлечимо больной человек, пропивающий все и вся. Мать — замотанная, несчастная женщина, только и думающая, как бы напихать пять вечно голодных ртов. Позже, если вы захотите послушать, как сложилось мое собственное детство, может, вы с большим доверием отнесетесь к моему порыву. Да, вы правы: вдруг захотелось доставить радость ребятишкам. С деньгами я еще не чувствовал себя свободно. Просить у Райской — сами посудите, в каком бы виде я предстал перед ней. У «подельщиков», то есть у всегдашних сообщников моих, тем более не хотелось одалживаться. Моя репутация, репутация главаря, должна быть безупречной — это первый закон нашей психологически весьма тонкой профессии. К тому же дражайшая Ираида Михайловна своими нежностями и сюсюканьем уже начала меня доводить чуть ли не до истерических припадков. Пора было прощаться. Я и решил оставить мадам Райской хоть какую-то прочную память о себе: нельзя ведь быть неблагодарным. Так все оказались почти одинаково удовлетворены — и мадам Райская, и я, и дети.
— Предположим. А теперь ответьте, Матюшин, что вас толкнуло на открытую встречу с Ароновым на троллейбусной остановке и потом на посещение его дома?
— Ага. Так я и думал, что вы давно обеспечили меня внимательной свитой. Надо отдать этой свите должное: при всей моей осторожности и наметанности глаза
— Предположим. А зачем Аронову понадобилось приходить к вам ночью?
— Этого не знаю. Скорей всего забеспокоился старик. Нутром, наверное, почувствовал неладное. Ведь вы спрашиваете о той ночи, в канун которой меня арестовали?
— Да.
— Так оно и было. Я не пришел на условленное место встречи. Тогда Аронов побежал проверить — светит ли у меня за шторой розовый ночничок: такой знак безопасности мы обговорили. Не светит. Догадавшись, дедушка Моисей дал деру.
— Будет у нас речь в свое время и об этом. А сейчас восстановите, пожалуйста, свое жизнеописание в максимальной близости к истине. В разных уголовных делах, которые оформлялись на вас в разное время, есть существенные разногласия в биографиях, собственноручно написанных вами.
— Возможно. Что ж, попробуем воспроизвести биографию, какой она и была. Берем сразу главное. — откуда я взялся такой, как сейчас? А вот откуда. Совсем мальчишкой попал в преступную среду, что было не удивительно, так как рано потерял родителей. Никого родных или близких, кто бы приютил, не нашлось. Отдали в детский дом. Сбежал. Беспризорничал. Связался со шпаной. Стоял «на стреме», пока более старшие грабили квартиры, палатки, магазины. Попал в колонию. Там учился, получил специальность электротехника. Вскоре после того, как вышел на свободу, женился. Работал в монтажном управлении в Клину. Часто бывал в командировках. Однажды приехал, узнал, что жена живет с другим. Все бросил, сел на поезд и оказался в Сибири. По дороге еще умудрился как-то потерять все документы и остаток денег. А может, украли. Ничего в памяти об этой поездке не сохранилось. Помню только — стоял в тамбуре, курил, смотрел в окно. И больше ничего. На работу никто не брал без документов. Что делать? На счастье ли, на несчастье, встретил в Новосибирске дружка, с которым в детстве беспризорничал и «ходил на дела». Тот вроде сам остепенился, но связей старых не утерял. Свел меня с веселыми, легкими людьми — мошенниками.
«Веселые люди» обогрели, накормили, напоили Матюшина. Дали денег, достали «липу». И предложили отошедшему немного в их компании, общительному, компанейскому парню поинтересоваться, как они добывают деньги. Поинтересовался. Ловко орудовали. Деньгу зашибали большую. А возьмут — грозило немногим. По тогдашнему уголовному кодексу, по статье 169, за мошенничество всего два года давали. И пошло-поехало.
Матюшин оказался талантливым, способным учеником. Умный, удачливый, балагур. Он умел и повеселиться, выпить как следует, не теряя при этом головы. И при неудачах не тушевался, никогда не подводил дружков, не выдавал их, как бы тяжело ему ни приходилось на допросах.
— После первой отсидки за «разгоны» мог, конечно, начать жить честно, под своей фамилией. Но уже привык к вольным, дурным деньгам. Да и попыток обратиться к моим добрым чувствам никто по-настоящему не предпринимал. Так, формально, больше по обязанности уговаривали. И я, чтобы угодить «гражданам начальникам», охотно давал клятвы, что теперь уже «навсегда завяжу». В те годы, как я уже говорил, закон не очень серьезно относился к такого рода преступлениям. И у нас, мошенников, сложилась соответствующая точка зрения: значит, мы не шибко опасный народ, раз с нами более или менее мягко поступают. Так и «гастролировал». Москва, Ленинград, Симферополь, Тбилиси, крупные города Украины… Попадался сравнительно нечасто. Отнести это надо не столько за счет моей особой ловкости, сколько за счет особенностей нашей клиентуры. Мы, воры, вопреки пословице с превеликим усердием крали дубинку у своей братии — тех же воров. А какой нормальный жулик станет беспокоить милицию по поводу того, что у него украли похищенное им у государства?