Неотвратимость

Айдинов Георгий Иванович

Допрос следовал за допросом. Казалось, они нашли общий язык. Возможно, этому способствовал один небольшой эпизод. Во время очередного допроса Павел Иванович обратил внимание на все возрастающее беспокойство Матюшина.

— В чем дело, Олег Григорьевич, что вас тревожит?

Матюшин мялся.

— А все-таки?

— Видите ли, Павел Иванович, у меня есть одна непростительная для взрослого мужчины слабость — я обожаю сладкое, особенно шоколад. Я не пьяница, не наркоман. А к шоколаду так пристрастился, просто не могу без него. Бодрость духа, что ли, он во мне поддерживает. Не знаю. Так или иначе, но организм своего требует. Баловство, конечно. Но вы спросили — я ответил. Надеюсь, поможете. Тем более что близких никого у

меня нет, на передачи рассчитывать нечего.

— Понятно. Вы идете нам навстречу, и мы, в свою очередь, готовы помочь вам. Завтра утром я захвачу для вас плитку шоколада.

— Нет, нет, зачем же вам расходоваться на меня, Павел Иванович. Снизойдите, а?

— Что такое?

Матюшин недолго колебался.

— Можно взять на минутку лезвие бритвы, которой вы затачиваете карандаши?

— Для чего оно вам?

— Сейчас увидите.

Очень сноровисто, быстро Матюшин стал подпарывать шов с внутренней стороны брючного обшлага.

— Милости от природы мне ждать не приходится, — бормотал он. — К наказанию готовился, знал, что его не избежать. Через месяц, другой, третий все равно попаду в «казенный дом». Вот…

Он вытащил из отверстия обшлага тонко свернутую десятирублевую бумажку.

— Возьмите. На неделю хватит. По плиточке бы каждый день. Непорядок? Само собой. Заключенному денег с собой нельзя иметь. Но учтите, Павел Иванович, послабление самое небольшое. А зато у меня настроение какое будет! И чувство благодарности к вам и шоколад, разумеется, подвигнут меня на невиданные свершения. Поверьте!

— Уговорили. Будет шоколад. А как залог вашей благодарности прошу проявить некоторое терпение и выслушать одну легенду. Рассказал мне ее, между прочим, знающий вас хороший человек. И не без намека рассказал.

— Я весь внимание.

Павел постарался вспомнить и воспроизвести легенду о календаре и человеке, даже придерживаясь той колоритной фразеологии, которая была свойственна Тодику Арамяну.

— Намек прозрачный, Павел Иванович. Но только философский смысл легенды можно повернуть по-разному.

— Конечно. Те же философы говорят, что результат зависит от взгляда.

— Вы извините, Павел Иванович. Я журнальчик, который на столе лежал, полистал, пока вы по телефону недавно беседовали. Вы видели и не препятствовали. А зачем препятствовать? В открытой продаже есть, во всех киосках. Я его и раньше почитывал, этот журнальчик! Очень полезный для правовой пропаганды. Так вот, особенно одно место мне понравилось, которое вы подчеркнули. Чрезвычайно интересное и познавательное место. Взгляните, пожалуйста. А потом я вам выскажу, если сочтете нужным, еще некоторые соображения.

Калитин взял последний номер журнала «Советское государство и право» и в разделе «Из истории криминалистики», пробежал глазами действительно отмеченные им строки:

«Можно найти много общих черт, если проанализировать характер преступности в столицах разных государств, особенно государств западного мира. Когда мы читаем полные интереса страницы Клегера, очевидца жизни мира нищеты и преступности Вены, когда мы целиком захвачены рассказами Гюйо о преступном Париже и Ничефоро и Сигиле о преступности в Риме, мы всюду видим перед собой одни и те же картины. И нам становится понятным, почему авторы, отделенные один от другого громадными пространствами, иногда, кроме того, и целым рядом лет, но живущие в столицах той или иной капиталистической страны, давали своему труду о преступности сходные названия. Клегер назвал его «По логовищам нищеты и преступления Вены», Гюйо, прежде чем предпослать своей книге заголовок «Тюрьмы и заключенные Парижа», написал на обложке: «Страдающий Париж». А Ничефоро и Сигиле подчеркивают в своей книге о преступности в Риме найденные ими на стене грязной сырой квартиры в подвальном этаже весьма симптоматичные слова, которые начертала углем чья-то рука: «Голод и каторжные

работы».

То же мы можем сказать и о дореволюционной России. Научные исследования о ее преступном мире, статистические данные показывают, что обитателей тюрем в царской России приводили, например, к воровству именно общественные условия — глубокая нужда, беспризорность детства, сиротство, непригодность к труду, невозможность найти какой-либо, даже самый мизерный заработок».

— Ну, Матюшин, прочитал. Слушаю ваши соображения.

— А соображения самые элементарные. Слава богу, у нас уж куда какая послереволюционная Россия.

— Дальше.

— И к труду я вполне пригоден. Работы тоже навалом по моей специальности — электротехника. Даже жилую площадь предлагали на заводе под Москвой.

— Вывод?

— Значит, если держусь «разгона», то не зря. Пусть будет всегдашним календарным днем такой, в котором мне вольготно живется.

— Уж какая вольготность в тюрьмах да колониях.

— Не надо, Павел Иванович. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Нет, не понимаю.

— Будто бы? Я живу не так, как надо, а так, как хочу.

— Врете, Матюшин. Не живете вы, а влачите жалкое существование. Чего же вы бегаете все время из заключения, если там для вас «как хочется»?

— А жизнь в свое удовольствие на свободе?

— Что вы называете «свободой»? Во-первых, этой «свободы» у вас и наберется всего считанные годы за всю вашу жизнь. А во-вторых, какая же это «свобода», если страх в любую минуту быть пойманным неотступно терзает вас хуже самой жестокой болезни.

— Кого терзает, а кого и не терзает.

— Опять кривите душой?

— Знаете что, Павел Иванович? У нас разные позиции и разные возможности для их отстаивания. Так что не нужно заставлять меня злиться на самого себя. И лишних слов, по-видимому, не следует говорить. Ни вам, ни мне. А то я могу сбиться с настроения, и деловая часть нашей беседы не получится достаточно полной. Итак, что же я должен был вам еще сообщить?..

Раскрывался ли Матюшин до конца в той части, которую он называл «деловой»? Трудно было в это поверить. Да, собственно, для старшего лейтенанта и не было особым открытием все сказанное «королем разгонщиков». Показания потерпевших, свидетелей, обвинительные заключения в делах, взятых из архива, нынешние допросы кое-каких лиц, уже обнаруженных розыском, — все это дало как бы контрольный материал, по крайней мере достаточно исчерпывающий, чтобы проверить искренность побуждений Матюшина. Может, именно поэтому Павел Иванович так внимательно слушал, не делая даже никаких заметок. И только неожиданными короткими репликами заставлял преступника не уклоняться излишне в сторону, быть все время в русле, нужном для разработанного плана дознания.

Роль фиксатора показаний выполнял магнитофон. Матюшина отнюдь не смущал установленный на маленьком столике перед ним овал микрофона. И он говорил, как будто обращаясь к большой аудитории, гладко, с увлечением, немного даже рисуясь.

— Вероятно, вам небезынтересно узнать, как мы «разгонщики», действуем. Фактически мы выполняем вашу же функцию, только несколько с иной стороны. Что я имею в виду? А как же. Одна из важнейших задач милиции — бороться с расхитителями общественной собственности. Так? Так. Найти, разоблачить, вернуть государству похищенное. Вот в виде своеобразной словесной формулы как выглядит ваша цель. И мы, «разгонщики», руководствуемся той же формулой, но в усеченном виде. Находим расхитителей общественной собственности? Несомненно. И наиболее крупных, а значит, и наиболее опасных. Изымаем у них похищенное? Изымаем. И государству возвращаем, так как немедленно же растрачиваем деньги, чтобы успеть пожить в свое удовольствие, пока не угодили за решетку. Единственное, чего мы не делаем, так это публично не разоблачаем злонамеренных хищников. Но нельзя же быть такими эгоистами и совсем отбирать хлеб у милиции.