Неотвратимость
Шрифт:
Матюшин смеется.
— Думаете, у меня нет причин для хорошего настроения? Есть, безусловно, есть. А чего мне грустить? Прежде всего я доволен тем, что с вами познакомился. Я это совершенно серьезно говорю. Побеседовали с вами на разные темы, даже о философских проблемах жизни. Очень приятно. А что мне грозит? Очередное наказание за «разгон» я отбыл. Теперь, если и будут судить, так только по статье 144, части второй — за кражу. Верно? Много не дадут, преступление пустяковое. Больше на розыгрыш смахивает. По совокупности могут, конечно, и прибавить. Но и это не страшно. Бегал прежде, сейчас тоже не заказано. Но куда бежать? Вот вы мне легенду рассказали. Очень красивая. Но зачем рассказали? Как будто я и без легенды сам не догадываюсь, что такое черное
— Именно этого и жду. Сами понимаете, как нам желательно потерять еще одного «разгонщика».
— Как сказал поэт: «Я сам себе свой высший суд» — это вы услышите, Павел Иванович. Я вам обещаю. Но чтобы моя исповедь не приобрела оттенка моих прежних «клятв», я сначала должен сдержать слово и сообщить некоторые сведения и о моей «методе» и о моих «подельщиках», да пойдут им мои откровения во благо.
Мало-помалу Матюшин совсем будто бы ослабил контроль над собой и говорил, говорил, испытывая, очевидно, удовольствие и от своего красноречия и от необычности роли, в которой выступал. Но Павел, сам отличный спортсмен, скорее не видел, а чувствовал: это раскованность показная, внутри Матюшина — струна сдержанности, и он собран и внимателен, хотя тон, которым он говорил, звучал спокойствием правдивости и был чуть ли не задушевным.
— Я прошу извинить, если не сохраню должную последовательность событий, но мне легче плыть по течению мысли, как вспоминается. Начну с того, что, еще находясь последний раз в колонии, я нашел возможность связаться со своими старыми и верными друзьями. Достаточно было назвать дату. А место и время встречи у нас всегда были постоянными. Съезжались мы всегда во Львове, в гостеприимный дом…
— Геннадия Петровича Сахарова, по кличке Козырь. Вы не будете возражать, Олег Григорьевич, если я иногда буду вмешиваться в ваш рассказ?
— Отчего же. Это придаст ему еще более колоритный характер. Догадываюсь о вашем источнике информации. Достопочтенный Моисей Бенцианович Аронов. Вы, естественно, не упустили возможности с ним побеседовать. Значит, и о Яше Конюхе знаете?
— А как же. И о его увлечении, конным тотализатором осведомлены.
— Постарался, выходит, Моисей Бенцианович от всей души. Ну что ж. Это лишь облегчает мою задачу. Тогда вы в курсе, очевидно, что именно Моисей Бенцианович со своим благородным видом 65-летнего, убеленного сединой, абсолютно добропорядочного делового человека неизменно играл у нас роль «посредника». Надо отметить, что эта профессия редчайшая в нашем деле. И от того, насколько талантлив, убедителен, правдив и трагичен «посредник», зависит на 99 процентов успех «разгона».
— Не уничижайте себя, Олег Григорьевич.
— Не буду. Уничижение — паче гордости. Но некоторая гиперболизация просто помогает достоверности восприятия. Геннадий Петрович и Яша Конюх тоже не простые статисты. Но Моисей Бенцианович поистине выдающийся артист, и наша отечественная сцена много потеряла, лишившись его…
— Однако половина добычи от «разгона» доставалась вам. А оставшаяся делилась между членами всей шайки, разве не так?
— Традиция. Мне ли ее нарушать? Но мы несколько отвлеклись. «Разгон», если придерживаться терминологии криминалистики, — это самочинный обыск, который производят лица, незаконно присваивающие себе права представителей закона, с целью завладения ценностями, обнаруженными при обыске. Видите, не удержался, чтобы не блеснуть перед вами своей правовой эрудицией. Но это только для того, чтобы сказать вам, Павел Иванович, как несправедливо, когда нас, больших мастеров «разгона», сравнивают с Остапом Бендером. Детский лепет то, чем занимался герой Ильфа и Петрова, привлекательный, остроумный, находчивый — не спорю, но просто вульгарный, мелкий воришка по сравнению с теми масштабами и той системой, что выработана у нас. Что из того, что он тоже
— Не хвастайтесь беспочвенно, Олег Григорьевич. У вас будет возможность подробнейшим образом изложить — кого, когда, где и при каких обстоятельствах вы, применяя ваш словарь, «выпотрошили». Причем хочу обратить ваше внимание, что нас особенно интересует, как, подчеркиваю — как, вы находили своих «подпольных миллионеров».
— Это, может, и нескромно, но я могу вам заявить, Павел Иванович, что наша великолепная четверка обладала особым нюхом на крупных хищников, обделывающих свои комбинации в полнейшей тайности. Если еще до обмена денег их было сравнительно не так трудно засечь, то потом, особенно когда прошли процессы Рокотова, Файбишенко и других, желающих стать подпольными миллионерами значительно поубавилось. А те, которые еще сохранились, так перекрасились, настолько зарылись в тину, что даже мы, «разгонщики высшего класса», и то вынуждены были тратить по пять-шесть месяцев, пока их унюхаем и подготовим операцию.
— Как с Гаспером было?
— И это знаете? Допустим, с Гаспером. На его примере я покажу, какой несладкий хлеб нам приходится есть.
— Если те без малого сто тысяч рублей, на которые вы у него забрали драгоценностей, считать «несладким хлебом», что же тогда «сладкий»?
— Были у нас «заходы», которые давали и побольше. Но сейчас дело не в сумме, а, повторяю, в методе. Мы выбирали себе жертвы среди «боссов» местной промышленности, торговли, кооперации — словом, среди тех, через руки которых проходят значительные ценности. Так же, как и вы, сотрудники милиции, мы выясняли образ жизни понравившегося нам «объекта», его поведение в быту, где у него и какая дача, машина, есть ли женщина на содержании. Ну и, само собой, нас волновало, где он может хранить добытые нечестным путем деньги, драгоценности.
— А как выясняли?
— Находили подходящего человека, который давал нам «наводку». Платили ему, разумеется, щедро. Очень помогало здесь чувство неприязни, ненависти, которое всегда вызывают хапуги. Да, еще. В качестве жертвы мы старались выбирать человека, который бы имел немногочисленную семью, жил в отдельной квартире. И подальше от отделения милиции. Если был телефон в квартире, то провода заблаговременно перерезались. Все-таки нам хотелось, если дух стяжательства не пересилит в «объекте» страх разоблачения, то чтобы милиция как можно дольше не знала о «разгоне».
Готовились тщательно. Форму сотрудника органов я приобретал задолго. Подгонял у лучшего портного. Носил ее, не снимая, по нескольку месяцев, чтобы полностью привыкнуть, вжиться в образ не только действия, но и мышления представителя закона, которого должен был разыгрывать. Мы изучали, когда наш «объект» бывает на работе, когда обычно остается дома одна жена, каков у нее характер, даже здоровьем интересовались. И вот наступала пора действовать. Вы ждете, Павел Иванович, что я покажу, как мы «работали» на примере Гаспера? Иду навстречу вашим пожеланиям. Тем более что «разгон» этого рядового начальника цеха небольшой полукустарной фабрики, изготовлявшей ткань для плащей-болонья, дал нам и возможность развернуться в полной красе и принес ожидаемый солидный куш.
Павел считает свою профессию самой лучшей из всех существующих. Более того, он находит в ней воплощение достоинств многих специальностей, по самой сути своей являющихся наиболее творческими, требующими природных дарований, взлета мысли, вдохновения. Вот он, старший оперуполномоченный уголовного розыска, читает по необходимости лаконичный рапорт сотрудников милиции о происшествии, слушает нарочито скупые или, вот как сейчас, беззастенчиво-хвастливые, наверняка во многом приукрашенные, показания преступника о том, как он расправлялся со своей жертвой. А воображение его должно во всех деталях нарисовать то, что действительно происходило. И он видит, слышит, всеми чувствами ощущает так, словно незримым наблюдателем находился на месте преступления.