Непонятные
Шрифт:
Каракалпаки стояли в похоронном молчании; до многих, кажется, лишь сейчас стал доходить смысл происшедшего.
Чтобы нарушить эту погребальную тишину и отвлечь своих добрых мусульман от грешных мыслей, Каракум-ишан громко и уверенно обратился к ним:
— Мусульмане, вам выпали божья милость и милосердие! С вашим, с нашим извергом Алакозом покончено! Навсегда!.. Довожу до вас еще одну счастливую весть: русские потерпели поражение от турок! От мусульман! Главный военачальник священной Хивы, соблаговолите послать своих храбрых воинов к «русской стене»! Пусть они
Главный военачальник собрался отдать распоряжение, но нечаянно встретился взглядом с Кумар-аналык. Ее глаза, как два хауза, из которых постепенно, медленно текла-утекала вода, лихорадочно блестели. Блестели, чтобы раз и навсегда высохнуть… Он вздрогнул всем телом и подал знак есаулу. Тот вынул из торбы окровавленную голову Ерназара.
— Ну, убедилась теперь, ведьма?.. — прорычал хивинец.
Кумар-аналык рванулась к сыну.
— Сыночек мой! — прошелестел, как весенний вдте-рок, ее голос. Она поднялась, выпрямилась, взглянула пронзительно на главного военачальника, пошатнулась, опять выпрямилась. — Голове Ерназар Алакоза предстоит пройти через многие испытания!.. Сделай последнюю милость — дай мне ее на минутку!
Главный военачальник, пораженный, еле выдавил из себя: «Дайте!»
Кумар-аналык приняла в свои руки голову сына, как хрупкий, бесценный дар. Направилась к вырытому арыку. Нагнулась. Неторопливо, тщательно обмыла ее, очистив от грязи и крови. Пригладила волосы, подкрутила усы. Сняла с себя белое шелковое покрывало. Завернула в него голову сына, завязала накрепко. Прошествовала к главному военачальнику и протянула:
— Возьми!
Никто — ни один ханский военачальник или нукер, ни один каракалпакский бий или сокол, ни один сражавшийся против Алакоза или вместе с ним, — никто не смел оторвать от земли глаз, поднять их на Кумар-аналык. Какой-то хивинец выхватил у Кумар-аналык дорогую ее ношу.
— Гоните пленных! — просипел главный военачальник будто в удушье. Все продолжали стоять неподвижно. — Гоните же! — повторил он, почти теряя сознание…
Нукеры зашевелились вяло, натыкаясь друг на друга, как слепые.
Через ряды людей пробился Мамыт-бий. Склонившись в три погибели, он чуть ли не подполз к главному военачальнику.
— Прошу вас, отдайте мне вдову Алакоза! — взмолился он.
Тот брезгливо прервал его:
— Когда в пути подыхает верблюд, караван печалит не его смерть, а груз, который он тащил…
— Отдайте, отдайте, великий военачальник! — вмешался Саипназар. — В молодости они были влюблены друг в друга!
Кумар-аналык заскрежетала зубами:
— Опомнись, пес бессовестный!
— Старуха, брехать, не подумавши, все равно что стрелять вхолостую! — вдруг взвизгнул и истерически захохотал Саипназар. Его безумный хохот слышался долго: нукеры оттаскивали его прочь, подальше от людей.
Кумар-аналык повернулась к невестке и внучкам. Рабийби, покорная и печальная, казалось, не понимала, где она, что с ней, что ее ждет. Кумар-аналык вынести не могла этого — покорности, отчаяния, полной отрешенности от жизни. Она поникла, ноги
От толпы отделился Бердах.
— Люди! Мужайтесь! Жизнь Ерназара была как весна! А весна наступает опять и опять! Уничтожить ее нельзя! Он указал нам, каракалпакам, новый путь, он открыл следующим поколениям светлую дорогу! Поэтам он завещал жить в думах и заботах о народе. Слушайте меня, слушайте мою песню!
Погиб Айдос-бий! На его место встал Ерназар! Встал, чтобы возглавить народ! Чтобы поднять его на борьбу!Главный военачальник рассвирепел:
— Вяжите его! Гоните вместе с пленными!
23
Есть люди, которым солнце кажется особенно лучезарным, неотразимо сияющим после бури и ливня. Есть люди, для которых собственная слава особенно желанна и приятна, если достигается она ценою гибели врага.
Алакоза больше не было, и солнце на хивинском небосводе засветило, засияло, заиграло — торжествующе, победоносно.
Хан объявил о празднике — празднике победы священной Хивы над черношапочниками.
Настроение у хивинцев было приподнятое: казалось, у каждого в душе зажглось свое ликующее солнце.
Били барабаны. Трубные звуки сурнаев и карнаев разносились призывно и протяжно по всем улицам, улочкам и переулочкам города. Неутомимые глашатаи носились повсюду, объявляя радостными, зычными голосами:
— Народ, слушай! Сегодня великий хан будет чинить справедливый суд над каракалпакскими бунтовщиками! Сегодня они будут наказаны! Спешите, спешите!
Заполняя улицы, люди двигались праздничным пестрым потоком. Вели их разные побуждения: кого любопытство, кого страх, кого желание увидеть вблизи нового хана. Давно, очень давно Хива не развлекалась и не праздновала… Страдания и смерть одних бывают притягательными для других…
Хивинцы стекались к большому саду. Пышно разряженный хан восседал на высоком помосте. Его окружали военачальники, придворные, ближайшие его сановники и бии.
Хан окинул взглядом сад и, желая продемонстрировать свою скромность, а также милость к народу, сошел по ступенькам вниз. Его подданные вскакивали поспешно и суетливо, низко кланялись, приветствуя своего повелителя. Хан кивал, все время кивал головой, чуть-чуть улыбаясь. Он обошел весь сад и водрузился на свое возвышающееся над всеми смертными громоздкое кресло.
— Мой народ, еще и еще раз поздравляю с победой! — провозгласил хан.
Люди — все в белоснежных чалмах, — как по команде, опустились на колени. Их будто сразил, повалил на землю порыв ветра. В тон, на едином дыхании они затянули:
— Аминь, аминь, аминь!..
— Да пошлет бог тем, кто еще выше поднял славу Хорезма, славу нашего известного всему миру ханства, долгую и счастливую жизнь! Да благословит их! Аллах, пошли силу и мощь всем мусульманам! — продолжал хан.
В ответ ему неслось: