Непонятные
Шрифт:
— Эй, джигит, что это ты здесь прохлаждаешься, когда все надрываются на работе?
Шонкы увидел Гулзибу с большим медным кувшином на плече. Он как кошка спрыгнул с холма, взял у Гулзибы кувшин и прильнул ртом к его носику. Пил он жадно, долго.
— Спасибо, красавица! — пробормотал он и передал ей кувшин.
Не скрывая неприязни, Гулзиба сверкнула глазами и пошла своей дорогой. По нескольку раз на день она приносила джигитам холодную воду.
Когда она всех напоила, отыскала Ерназара и шепнула ему:
— Алакоз, не верь Шонкы! У него сорочий нрав, нельзя ему доверять!..
Ты
— Собака, виляющая хвостом, опаснее пса, который лает… — не унималась Гулзиба.
— Хватит болтать, — отмахнулся Алакоз. Гулзиба вздохнула и, подняв пустой кувшин на плечо, ушла.
Понедельник, злосчастный понедельник, приближался неотвратимо. Люди работали в Кыркале до изнеможения, но все-таки не успели. В окрестностях Кыр-калы появились первые хивинские нукеры.
Началась суматоха. Обе стороны не были осведомлены точно, какими силами располагает противник. Поэтому никто не решался начать действия первыми. Затишье это таило большую опасность: расслабишься — тут враг и нападет неминуемо… Алакоз знал это и неутомимо подбадривал соколов:
— Соколы, друзья! Человек, боящийся опасности и несчастья, никогда не узнает счастья! Держитесь смело и мужественно! Враг не должен ступить на нашу землю, осквернить её. Она священна для каждого из нас! — Откуда только брались у него силы? Он не спал, не ел — все время на коне, среди людей…
К Алакозу приблизились два джигита, которых он посылал на разведку.
— Ерназар-ага, вражеское войско разделилось на две части, — отрапортовал один из них, — одна во главе с кенегесом и Саипназаром, взяла направление на Казахдарью! К нашей крепости!
— Абди-бий, — обратился Ерназар к военачальнику, — возьми с собой Шонкы и Рахманберды и вместе с ними поспеши к Зарлык-хану. Передай ему: враг направляется к ним. Пусть готовятся принять бой! Надо выставить против хивинцев всех мужчин — не только соколов.
Абди-бий, Шонкы и Рахманберды выехали из северных ворот Кыркалы, и почти одновременно с этим хивинцы начали атаку с южной стороны.
Поднялась стрельба, поначалу беспорядочная: она набирала силу. Тишина сменилась сражением, грохотом. Сеча шла жестокая. Стонали раненые — их некогда и некому было выносить с поля боя, — жалобно звали: «Мама! Мама!», взывали: «Помогите, помогите, братья!»… Вскоре под каждым кустом тамариска, на каждом шагу лежали настигнутые смертью люди.
Джигиты под водительством Абдурахмана, который носился на коне как ураган, теснили, громили врага; под их бешеным натиском нукеры ретировались, бежали, крича-причитая: «О аллах, спаси наши души!» Соколы рубили их без пощады и жалости… Среди хивинцев вдруг пробежал-прошелестел шумок: «Наши! Наши подоспели!» Снова завязался ожесточенный бой. Гром выстрелов, звон сабель, глухой стук копьев… Лязг, скрежет, стоны, крики… И не было этому конца.
Алакоз и Абдурахман летали как орлы среди своих соколов, воодушевляли их, рубили неприятеля направо и налево. На подмогу хивинцам двинулась туча пеших нукеров — их было не меньше пятисот.
— Друзья, родные, смелее! Это последний резерв врага! Держитесь, не поддавайтесь страху! Без паники! Еще немного — и мы победим! Вперед!
Абдурахман оказался
Наступил закат. Похоронили с почестями Абдурах-мана. Ерназар видел — соколы взбудоражены, обеспокоены результатами сражения: много, слишком много людей погибло… Он счел необходимым — другого выхода не было — отступить к Казахдарье; там, рассудил он, воссоединятся они с джигитами Зарлык-хана, а стало быть, станут сильнее. Однако этот приказ породил среди военачальников и соколов разногласия. Раздались голоса, что отступление равносильно полному поражению… Ерназар воспринял ропот и недоверие как предательство, как попытку подорвать единство и согласие в минуту опасности. Разъярившись, он принялся охаживать плетью тех, кто пытался оспаривать его приказ.
Однако ярость — плохой помощник. Несколько военачальников вместе со своими соколами тайком покинули это дьявольское, это зловещее место. Население крепости стало волноваться…
К рассвету Кыркала опустела. На месте недавнего сражения царили мертвая тишина и тишина мертвых…
По пути к Казахдарье к Алакозу подъехала Гулзиба:
— Отец страны, чует мое сердце беду! Надо что-то предпринять!
— Что? Что именно?
— Возьми с собой самых верных соколов и отправляйся сейчас, немедленно, к русским! Они окажут нам помощь! Должны оказать, иначе…
— Эх, Гулзиба, Гулзиба! Правду говорят: у женщины волос длинный, а ум — короткий… Неужели ты не понимаешь?.. Если я покину вас сейчас, враги поработят страну. Не оставят вас в живых — перебьют всех до единого…
— Чувствуешь ли, видишь ли, мой единственный, что в нашем войске начался разброд?
Гулзиба задела самое больное место — бросила горсть соли на кровоточащую его рану. Он в сердцах огрел ее плетью. Еще, еще… Гулзиба закрыла лицо и под свист плети умоляла его слезно:
— Послушайся меня!.. Моего совета! Дорогой мой, любимый! Послушайся!
Алакоз отпрянул от нее и помчался прочь. К нему наперерез несся всадник. Он размахивал руками и кричал что-то отрывисто, бессвязно. Ерназар с трудом разобрал, что в сторону Бухары через горы Борши направляется караван русских купцов.
— Спросил ты у них — окончилась Крымская война? — нетерпеливо задал вопрос Ерназар.
— Да, да!
— За кем победа?
— Не знаю… — запыхавшийся сокол смутился.
— Эх, растяпа, как же ты не догадался спросить? — Ерназар поискал кого-то глазами, не нашел и помчался во весь опор сам к горе Борши. Но каравана он там уже не застал, повернул обратно.