«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Пекуровская Ася

«С 1988-го по 1994 год “географическое расписание” Бродского выглядело приблизительно следующим образом: с конца января – начала февраля до конца мая он жил в Саут-Хедли, штат Массачусетс, где преподавал в колледже Маунт-Холиок. Потом он возвращался в Нью-Йорк, а когда в июне начиналась влажная нью-йоркская жара, он уезжал в Лондон, где обычно проводил месяц. Оттуда он ехал в Швецию – с климатом еще более подходящим для человека с больным сердцем. Проведя здесь один-два месяца, он обычно отправлялся путешествовать по Европе. В Нью-Йорк, где у него был дом, он старался вернуться как можно позже, опять-таки чтобы избежать жары и влаги. Новый год по возможности проводил в Венеции», [121] – пополняет эту картинку Янгфельдт.

121

Янгфельдт, Б. Op. cit. С. 30.

Конечно, не все в этом «импозантном изгнании» было досугом. Нужно было оправдать ожидания тех, кто такое импозантное изгнание ему обеспечил. Но и эта работа не походила на каторжный труд.

За первые три года пребывания в Америке Бродский влился в интеллектуальную элиту Нью-Йорка, стал регулярно печататься в «Нью-Йоркском книжном обозрении» (“The New York Review of Books”), «Нью-Йоркере», “Penguin Books”, “Harper&Row” и даже обрел два придворных издательства. Одним из них был

глянцевый журнал мод, конечно же “Vogue”, главный редактор которого Алекс Либерман и его жена Татьяна Яковлева стали его щедрыми покровителями. В частности, среди бархата и шелка, гламурных лиц, каблуков, тонких запястьев с часами от Патека Филиппа (Patek Philippe) и парфюмерных запахов в Vogue было напечатано эссе Бродского о Вергилии.

Вторым, а по важности, вероятно, первым издательством, в котором Бродский печатал все, что выходило по-английски, было издательство “Farrar, Strauss & Giroux”, о котором чуть позже.

Далее, уже в первый свой год, Бродский около 30 раз выступал, вместе с переводчиком Джорджем Клайном перед студентами американских университетов. Эта цифра с годами лишь растет. Известность порождает награды, награды порождают почетные членства: избрание в Американскую академию наук и искусств (1976) и ряд других академий, участие в Biennale в Венеции (1977), лекции в Кембриджском университете (1978) по рекомендации сэра Исайи Берлина, лекции в Колумбийском университете, звание почетного члена общества Phi Beta Kappa в Гарварде (1980) и почетного доктора Мичиганского университета (1980), премия Мак-Артура и членство в Американской академии в Риме (1981). А венцом всего этого оказалась награда Национальной ассоциации литературных критиков (The National Book Critic Circle’s Award, 1987) за публикацию мемуарного сборника «Меньше единицы» (“Less than One”).

В тот же год Бродский становится лауреатом «премии имени изобретателя динамита», как назвал высшую награду Бродского Эдик Лимонов.

Но, может быть, пришло время отказаться от мысли о «психологическом дискомфорте»? Как раз наоборот. Пришло время дать этой мысли философское обоснование. Что ж? Появляется Лев Лосев и находит истоки в «ощущении экзистенциальной виновности (отчего Бродский и называл впоследствии свою этику кальвинистской)». [122]

«Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием. В этом смысле, между прочим, и Достоевский кaльвиниcт. Кальвинист – это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над собой некий вариант Страшного суда – как бы в отсутствие (или же не дожидаясь) Всемогущего», [123] – объясняет Бродский Соломону Волкову впоследствии. Но ни Лосеву, ни Волкову не пришло в голову прояснить для себя, что теологическая и жизненная доктрина Кальвина построена на вере в безволие естественного человека и его враждебности к добру. Борух Спиноза, основатель метафизики модернизма, опубликовал свой «Религиозно-философский трактат» (1670) на базе тотальной критики кальвинизма, [124] Вебер видел в кальвинизме наиболее последовательную форму сектарианизма, [125] а наши современники усмотрели в кальвинизме истоки этики тоталитарных обществ и, в частности, России периода правления Сталина. [126]

122

Лосев, Л. Op. cit. С. 119–120.

123

Волков, С. Диалоги с Иосифом Бродским. Op. cit. Глава 2. С. 43.

124

Spinoza, B. Theological-Political Treatise (Cambridge Texts in the History of Philosophy). 2007. May 28). Первое издание вышло анонимно с указанием ложного места публикации (Гамбург).

125

Weber, M. The Protestant Ethics and the “Spirit” of Capitalism and Other Writings. Edited, Translated, and with an Introduction by Peter Baehr and Gordon C. Wells. Penguin Classics.

126

Zafirovski, M. The Protestant Ethic and the Spirit of Authoritarianism. Puritanizm versus the Free Civic Society. Springer Science & Business Media, 2007.

Глава 8

«Из него раздаваться будет лишь благодарность»

В день своего сорокалетия (24 мая 1980 года) Бродский пишет «итоговое» стихотворение. Вот этот текст:

Я входил, вместо дикого зверя, в клетку,выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,жил у моря, играл в рулетку,обедал черт знает с кем во фраке.С высоты ледника я озирал полмира,трижды тонул, дважды бывал распорот.Бросил страну, что меня вскормила.Из забывших меня можно составить город.Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,надевал на себя что сызнова входит в моду,сеял рожь, покрывал черной толью гумнаи не пил только сухую воду.Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;перешел на шепот. Теперь мне сорок.Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.Только с горем я чувствую солидарность.Но пока мне рот не забили глиной,из него раздаваться будет лишь благодарность. [127]

127

Вот перевод Бродского:

I have braved, for want of wild beasts, steel cages,carved my term and nickname on bunks and rafters,lived by the sea, flashed aces in the oasis,dined with the devil-knows-whom, in tails, on truffles.From the height of a glacier I beheld half a world, the earthlywidth. Twice have drowned, trice let knives rake my nitty-gritty,Quit the country, that bore and nursed me.Those who forgot me would make a city.I have waded the steppes and saw yelling Huns in saddles,worn the clothes nowadays back in fashion in every quarter,planted rye, tarred the roofs of pigsties and stables,guzzled everything save dry water.I’ve admitted the sentries’ third eye into my wet and fouldreams. Munched the bread of exile; it’s stale and warty.Granted my lungs all sounds except the howl;switched to a whisper. Now I am forty.What should I say about my life?That it’s long and abhors transparence.Broken eggs make me grieve; the omelette,though, make me vomit.Yet until brown clay has been rammed down my larynx,only gratitude will be gushing from it.

Бродский

сам перевел это стихотворение на английский язык и, не испытывая особого доверия к переводчикам, сочинил в их честь изящный памфлет, который не забывал повторять при каждом удобном случае: «сначала вы им доверяете, и они вас убивают; затем вы им не доверяете, и они вас убивают; и наконец вы просите их вас убить (мазохистское решение), и они вас убивают». Конечно, памфлет Бродского терял свою остроту при мысли о стиле перевода, который он изобрел для себя в то самое время, когда он был всего лишь переводчиком чужих мыслей.

«Он переводил очень точно первую строчку и последнюю, соблюдал размер, количество строк, а внутри мог наполнять чем-то своим. Андрей Сергеев утверждает, что вот такое стихотворение Иосифа Бродского “Деревья в моем окне, в деревянном окне…” (1964) произошло от [перевода стихотворения] Фроста “Дерево у окна” (Tree at my Window)». [128]

Как бы то ни было, но перевод Бродским итогового стихотворения не был одобрен англоязычной аудиторией, несправедливо, как полагал сам Бродский, и незаслуженно, как полагали его многочисленные поклонники.

128

Интервью Майи Пешковой с Людмилой Сергеевой // Эхо Москвы. 2010 (22 мая). Лосев утверждает, ссылаясь на Якова Гордина, что Бродский называл свое стихотворение «вариацией» на стихотворение Фроста. См.: Лосев, Л. Op. cit. P. 101.

Но о чем пожелал Бродский начать разговор в день своего сорокалетия? Нет ли там отголосков другого юбилейного стишка, написанного в заключении 24 мая 1965 года?

Ночь. Камера. Волчокхуярит прямо мне в зрачок.Прихлебывает чай дежурный.И сам себе кажусь я урной,куда судьба сгребает мусор,куда плюется каждый мусор.Колючей проволоки лирамаячит позади сортира.Болото всасывает склон.И часовой на фоне небавполне напоминает Феба.Куда забрел ты, Аполлон! [129]

129

Вот текст для английской версии:

Night. Camera. A beeperblows right into my peepers.The duty man sips tee in turnAnd to myself I seem an urn,where my fate rakes all its litterfor every cop and every spitter.The Barbed wire’s outletTakes shape behind the toilet.The swamp envelops sloping globeThe watchman that resembles PhoebusReclines against the skies his poll.Where did you wonder, hey, Apollo!

И пожелай биографы Бродского, скажем, Лосев, вспомнить об этом стишке, им пришлось бы как минимум задаться вопросом о том, почему 15 лет спустя Бродский все же пожелал снова «войти, вместо дикого зверя, в клетку», снова вспомнить, как он «впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя»? Но вместо этого Лосев видит в юбилейном стишке 1980 года патетический мотив изгнания, взятый из «Божественной комедии» и, в частности, из строк семнадцатой песни «Рая», [130] перекличку с Гейне («Так мы спрашиваем жадно / Целый век, пока безмолвно / Не забьют нам рот землею… / Да ответ ли это, полно?») [131] , с Ахматовой («Рот ее сведен и открыт, / Словно рот трагической маски, / Но он черной замазан краской / И сухою землею набит») [132] и с Цветаевой: («Дерном-глиной заткните рот») [133] ; «Издыхающая рыба / Из последних сил спасибо <…> / Пока рот не пересох / Спаси – боги! Спаси Бог!» [134]

130

Ты будешь знать, как горестен устамЧужой ломоть, как трудно на чужбинеСходить и восходить по ступеням.(Данте, А. Божественная комедия. Рай. Песнь 17, строки 48–51.)

131

Вот мой перевод для английской версии: “So we ask with greed and lust / All our century, alas, / Until someone, holding sway / Does not score our mouth with clay”.

132

Для английской версии я перевела эти строки так: “And her lips in a muscular cramp, / Like a mask of a tragic ham, / Had been smeared with jet-black dye / And filled with the earth roasted dry”.

133

Для английской версии я перевела эти строки так: “Muzzle the mouth with the turf and clay”.

134

Для английской версии я перевела эти строки так: “And the fish that slips away / Thanks from its last drag sway <…> / Till its mouth isn’t dried up / Save me, gods! God, save us!”

Продолжая тему литературных аллюзий, начатую Лосевым, Валентинa Полухина отмечает тему благодарности за прошлое. Бродский «не проклинает прошлое, не идеализирует его, а благодарит. Кого? Судьбу? Всевышнего? Жизнь? Или всех вместе?» [135] Но вопрос, о каком прошлом идет речь, остается незаданным. И именно на незаданный вопрос: ЗА ЧТО благодарит Бродский судьбу, – Валентина Полухина дает произвольный ответ.

«Благодарить ему в свой юбилейный год было за что. В конце 1978 года поэт перенес первую операцию на открытом сердце (“бывал распорот”) и весь 1979 год медленно выздоравливал (мы не найдем ни одного стихотворения, помеченного этим годом). В 1980 году вышел третий сборник его стихов в английском переводе, удостоенный самых лестных рецензий, и в этом же году его впервые выдвинули на Нобелевскую премию, о чем он узнал за несколько недель до своего дня рождения». [136]

135

Полухина, В. «Я входил вместо дикого зверя в клетку» (1980) // Как работает стихотворение Бродского. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 34.

136

Ibid. С. 25.