Непридуманные истории Мавридики и её друзей
Шрифт:
Одинаковые домики, одинаковые постройки, одинаковые посадки, только разные судьбы.
Яков Георгиевич Коптунов слыл человеком умным, добрым, сердечным. Все это знали, и все, не сговариваясь, выбрали Якова Георгиевича своим предводителем.
Так, чисто номинально, конечно, ни в каких документах это не значится, да и какие документы, просто так решили.
Себя жители посёлка Изумрудный лес, (Название-то какое, а?) называли «новые дворяне».
Это был не весь посёлок, а, так сказать, первые поселенцы.
Остальные, поселившиеся в более позднее время, в этот избранный круг не входили.
Новые дворяне вели трудовую деятельность в большом городе, уезжали рано, возвращались поздно, важно сигналя, если вдруг не открываются ворота ограждения, что высилось по всему периметру посёлка, захватывая кусок изумительно зелёного леса, прозванного в близлежащих посёлках Изумрудным и давшего название месту проживания новых дворян.
Выходные они проводили замечательно.
Могли собраться у кого-то одного в доме, размышлять о музыке, искусстве, литературе, все были среднего возраста, у всех остались кое-какие знания из той ещё, уже несуществующей страны школы.
Предводитель нового дворянства был чертовски привлекателен, он напоминал чем-то молодого Михалкова – умные глаза, немного ироничная улыбка, голос, ах этот голос…
Многие дамы этого нового общества были бы не прочь послушать этот бархатный, завораживающий голос.
Он никогда никого не осуждал, был достойным семьянином, да и разве мог бы человек с такими внешними данными, с такой чистой, незапятнанной репутацией, с таким отношением к своей семье, к своей супруге и окружающему миру, разве мог бы он быть подлецом, лжецом или невеждой? Нет, конечно. Иначе не стать бы ему предводителем нового дворянства.
Итак, был обычный субботний день.
Мужчины, одетые по случаю, курили сигары и потягивали виски.
Яков Георгиевич сидел в кресле, немного развалившись, и рассказывал какую-то занимательную историю, которую он привёз из очередного путешествия, куда он ездил со своей семьёй, – не то в Танзанию, не то ещё в какую экзотическую страну.
Верные товарищи Якова Георгиевича слушали и кивали головами, звучала тихая музыка, всё располагало к культурному отдыху новых дворян, к этакому светскому вечеру.
Лето, тепло, поют цикады, в открытые окна ветерок доносит запах шашлыка и музыку, что слушает простой люд.
Предводитель морщится, и один из представителей сих достойных граждан встаёт и просто закрывает окно, мир и порядок вновь воцаряются в комнате, дальше опять журчит прекрасный голос прекрасного предводителя.
Вдруг раздаётся какой-то шум, недовольные голоса, кто-то пытается прорваться в комнату отдыха избранных мужчин.
И кому-то это удаётся. На пороге стоит женщина, на вид селянка: суровый взгляд, трико, закатанное до колен, обтягивает стройные ножки, полосатые носочки и блестящие галошики, сверху белая футболка, обтягивающая немаленькую натуральную грудь, на голове повязан белый платок, едва держащийся на макушке. Женщина довольно-таки мила, даже красива – той, натуральной красотой без вывернутых губ и нарощенных ресниц.
Суровым взглядом окинув сих достойных господ,
Женщина с силой отклоняется назад и достаёт, как фокусник, откуда-то из-за спины девчонку – ну как, девчонку – девушку, видимо, тоже селянку, имеющую явное отношение к женщине, потому что девушка – точная копия той, постарше.
– Этот? – тыкает она пальцем.
– Да, – шепчет девчонка.
Тот, на кого показали, вдруг съёжился, глазки забегали, он начал что-то мычать.
– Вася, – раздался испуганный возглас какой-то женщины, скорее всего жены одного из новых дворян, – Вася? – раненой птицей кричит дама, – Что это значит? Вася?
Все дамы, мирно беседующие за бокальчиком просекко, ринулись в комнату.
Вася сидит весь сжавшись, под гневным взглядом разбушевавшейся селянки, её заплаканная дочь всхлипывает и шмыгает носом, жена Васи, некрасиво открыв рот, смотрит на него, а также остальные, плюс предводитель дворянства, чистейший, кристальнейшей души человек, Яков Георгиевич Коптунов.
Все они смотрят на Васю: кто с вопросом, кто с ожиданием, кто с презрением (мама молодой селянки), а кто с немым укором – это, конечно, Яков Георгиевич, имеет, знаете ли право.
– Яяяя, – блеет Вася, – яяяя, Люсечка, ты всё не так поняла… Господа, я сейчас всё объясню.
Лоб Васи покрыт испариной, лицо раскраснелось, он весь трясётся, голос дрожит, так страшно ему было последний раз, когда забияка и хулиган Кулаков пообещал утопить его в сортире несколько лет назад. Хорошо, что этот Кулаков уволился… И вот опять…
– Люся…
– Вася…
– Тьфу ты, – смачно сплюнула селянка, – Катька, дура ты, это вот из-за этого ничтожества ты топиться собиралась?
Это вот из-за этого индюка трясущегося ты себя и дитё жизни лишить хотела?
Да плюнь ты на него, плюнь и размажь, а с тебя, шкура, я ещё спрошу, я все твои слова, что ты девке на уши навешал, в суде против тебя оберну, ах ты говнюк…
– Женщина, – взвизгнула вдруг Васина жена Люся, – как вы смели сюда ворваться, кто вас пустил? Как вы смеете оскорблять честных людей?
– Кто же меня не пустит, дамочка? Если я здесь проживаю? А? Может ты? Или твой Вася мне запретит? Ах, ты ж зараза, натворил дел и к бабе к своей под юбку?
– Как это проживаете? – не унимается Люся.
– А так это, на полном основании, отзынь, дура, пока я тебе не навешала. Катька, смотри, смотри и думай в следующий раз башкой, с кем связываешься.
Старый, облезлый, голытьба…
– Что? Что? – задохнулась Люся, – Вася, эта… эта… она… она нас… голытьбой, Вася…
– А ты куда лез, пёс смердячий? – отмахнувшись, как от назойливой мухи, от визжащей Люси, продолжала селянка, – ты куда, собачий потрох, лез, я спрашиваю? Неужели не дорога жизнь тебе твоя козлячия, что ты к моему дитю полез, а? Свежатинки захотел, уродец, мало тебе Люськи твоей костлявой, силиконовой? На девку молодую запал, я тебе сейчас паршивец…