Неприкаянность
Шрифт:
Дорога – блеф. И наша жизнь уже – поката.
Но мы на многое готовы ради блефа.
Найти жилище посоветовали люди,
но на дальнейшее не выдали мне чека.
Я буду жить в канализационном люке.
Но независимо. Но абсолютно честно
глядеть в пустые и бессмысленные зенки
разящей правде, под ножом её не охнув.
Лишь опущусь на обездоленную землю
и, в худшем случае, как нищенка, подохну,
чуть преждевременно, немного
открыв грядущему пустеющие вены.
И – без истерики. И не судите строго.
Мой слог – безжалостный, зато предельно верный.
К тому же ночь бежит, как вспугнутые мыши.
К тому же я могу, поддавшись вою ветра,
приговорить к расстрелу собственные мысли,
размазав душу по полотнищу рассвета.
Пер. Ефим Бершин
ПЕСНЯ ДЛЯ ПАСХАЛЬНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
В Америке скупленной,
в России ли сгубленной
что всё ещё дышит,
то душит – и ближе,
короче, как выдох
прощальный калеки,
ложится твой взгляд,
пробившись сквозь веки.
Так легче тащить ему
близкие сцены
в тебя и сжигать их
в тебе, как в геенне –
язычника. Жги их
сама без следа:
бесцветная краска
зальёт, как всегда,
лицо твоё. Выдай
её, как Его
выдали. Скажут:
Страдала, но вот
спаслась бы, когда бы молилась… Опять!
Вы, раболепных паломников рать,
попробуйте лучше сомненья изъять,
свежесть зелёную аду придать!
Вы, перенявшие нетерпимость
у Верховного Пилигрима,
который, рифмуясь со словом "рок",
лишил меня всего, что смог!
И ты, их Бог, ничего кроме ада
не сотворивший поныне! Мне
всё, что осталось, –
к железной стене
его прирасти. И ежели Ты
пошлёшь ко мне в приступе доброты
любимого Сына: все, мол, грешны,
прости же Отца… Я от этой стены –
ни шагу теперь! …Пусть Он воскрес
в день воскресенья пасхального, бес-
светный и серый, – послушай: днесь
нечего мне молить у небес.
Пер. Нодар Джин
КАФКА
Обращусь к тебе шёпотом,
ибо не слышишь –
прерогатива мертвеца.
Обращусь из долга, который выше
молчания, тяжелей свинца.
Долг мой – любовь и жалость. Тише
обращаются лишь к отцам.
Скажи, нелегко, наверно, свернуться
в себе,
Тем паче тебе, кому согнуться
не дали б честь и больное нутро.
Среди крикливых пернатых галкой
жалкой сказался ты, слился с галькой
серой, верой в силу смирения
скверну раскрашенных оперений
скрасить стараясь. Отары, отары.
Блеянье агнцев. На белый алтарь
молча плетётся один. Избранник.
Звуки истрачены. Дух убыванья.
Галька сошла в песчаник. В прах.
Неспешным, возвышенным был твой крах.
Главу твою на плаху деталей
ты нёс покорно.
Словом твоё, как крючком из стали,
дырявил горло.
Повиснув на нём, не стонал, молчал,
чтоб перестало
слово быть, как в начале начал, –
только началом.
Чтобы чем больше молчанья внутри, –
действенней слово,
а вещь, поправ условья игры,
назвалась снова.
Походка твоя была неспешной,
твоё дыхание
было, наверное, безмятежным,
с замиранием
частым. Чистым мелодиям
повторение
паузы мерной верное вроде бы
измерение
может придать, создавая иное
творение:
произведение звуков молчания.
Мера отчаянья мерина – всепонимание,
невыносимость частностей пребывания.
Вот и бредёшь ты, будто набрался браги,
мерин уставший, по переулкам Праги.
Ночь. Пробуждаюсь.
Сжатый кулак.
Ногти колят ладонь.
Но внутри, на душе у меня никак, –
как глубоко под водой.
Разве что вина теребит
за то, что сон и твой перебит
спряжением слов, рождённых в муках
и лишённых лёгкости звуков.
За то, что разводишь их молоком
тёплым, чтоб в частностях и целиком
жизнь показалась удобоваримей,
а сомнения – переборимей.
Чтобы, изъяв из жизни иголки,
сподобить её китайскому шёлку.
Но суета ведь, Кафка, разборчива тоже.
Чистая правда часто утешить не может.
Жизнь, как заноза, торчит из младенческой кожи.
Слова твои боли не унимают.
Словам дела нет до нас.
Да, из грязной почвы вздымают
длани. Нет, не за помощью, – раз.
Два, – не с тем, чтобы, наоборот,
её предложить. Им плевать на народ.
Если и мыслят, бывает, о людях, –
только чтоб не коснуться их.
Касаются – рукою ли, грудью –
только друг друга, только своих.
Нам такой любви не понять.