Неприкаянные
Шрифт:
— Хорезму незачем иметь два ханства, как нет надобности народу нашему иметь двух ханов.
Не поверил услышанному Айдос.
— Нет надобности? — переспросил он.
— Нет надобности, — повторил хан. Стон отчаяния вырвался из уст бия:
— Несправедливо, великий хан! Гневом засверкали глаза правителя.
— Ты смеешь порицать спасителя своего народа? Прочь, неблагодарный! — И хан отшвырнул ногой все еще тянувшиеся к нему руки бия. — Прочь!
Слезы хлынули из глаз бия. Уткнув лицо в ковер, он пополз вслед за уходящим ханом. Своды дворца
— Смерти прошу, великий хан! Смерти!
По весенней степи, печально поскрипывая колесами, двигалась арба.
Покрытый белым шелком, как саваном, лежал на ней Айдос. Недвижимый, умиротворенный.
Жизнь еще не покинула его, но смерть была уже рядом и поглядывала вожделенно на белый шелк покрывала.
Впереди арбы ехал Доспан, за арбой шел, уныло опустив голову, верный конь бия.
Не день катилась по весенней степи арба. Возница сворачивал то в один, то в другой аул, чтобы степняки простились со своим старшим бием и чтобы старший бий простился с ними. Проехала арба и через аул Орынбая, и через аул Кабула, и через аул Ещан-бия… Люди рода мангыт ненавидели Айдоса, люди рода кунград любили его. Люди рода кенегес не знали, любить ли им старшего бия или ненавидеть…
Не видел степняков Айдос, потому не ведал, что на их лицах — печаль или радость, голоса же слышал, и слово каждое отдавалось в сердце то отчаянием, то надеждой.
Орынбай сказал:
— Не любил ровной степи Айдос, только высокие холмы. А с высокого холма падая, расшибешься насмерть. Высоким был последний холм старшего бия.
Кабул сказал:
— Насмерть ли расшибся Айдос-бий? Сердце-то его каменное, мечом не расколешь, копьем не проткнешь, слезой человечьей не сожжешь. Вечное сердце у Айдоса.
Ещан-бий ничего не сказал. Только поклонился Айдосу как хану и как хану поцеловал подол его халата, свисавший с арбы.
Маману надо было тоже что-то сказать, да не было на пути аула «русского бия». Не захотел переселиться Маман на землю Хивы, лишен был ханом власти бия и остался на Жанадарье простым степняком. Но если бы проехала арба Айдоса через аул «русского бия», то вышел бы он навстречу старшему бию и сказал бы: «К великой цели шел Айдос, но тропу избрал неверную. Увела она его от аулов друзей, привела к аулам врагов. Враги-то и накинули на Айдоса саван смерти…»
Слышал все это Айдос или не слышал, неведомо. Белый шелк скрыл от людей тайну бия. Сердце его билось под саваном, и билось долго. Не могло оно остановиться, пока везли бия по степи. А степь бесконечна, как бесконечна сама жизнь…
52
Та весна миновала. Пролетели теплые ветры, отшумели дождж, отцвели травы. Быстро отцвели. Что рано приходит в степь, то рано и покидает ее. Не заметили степняки цветения трав, да и было ли оно? Зной, все иссушающий, испепелил землю, былинки зеленой не оставил.
Не иссушил зной лишь слезы степняков. Слишком обильными были они, безутешными. Горе — оно, кроме слез, не родит
Как перекочевали степняки на новые земли, так и породнились с бедами. То черный песок засыпал поля, то мор косил стадо. Летом жгло нестерпимое солнце, зимой леденил нестерпимый холод.
Кляли степняки ту весну, кляли Айдоса. Смерти ему желали.
Смерти желал себе и сам Айдос. Звал ее. А та рядом была, а в юрту его не входила. Серая сова, что, по народным приметам, приносит дому степняка несчастье, прилетела из тугаев и села на жердь загона, того загона, где когда-то стоял бык счастья и богатства, а теперь был привязан конь бия. Могла бы сесть и на крышу юрты, а не поторопилась это сделать. Не истекло, значит, время, отпущенное старшему бию. Не окончился путь его в этом неприютном мире.
Говорят же: нет страшней наказания, чем продление жизни обреченному на смерть. Наказала судьба Айдоса. Лежа под саваном, считал он свои последние минуты. Считал, а конца им не было. Молился восходам и закатам, прощался с ними, думал, что не вернутся они, а возвращались восходы и закаты. Да что восходы и закаты! Весны уходили и возвращались, зимы уходили и возвращались.
Айдос не умирал.
Однажды Доспан, который все еще служил бию, вошел к нему в юрту и сказал:
— Пришло время перемен, мой бий. В Хиве новый правитель — Аллакули-хан.
Удивиться надо было бы Айдосу: перемены в Хиве ведут к переменам и в степи, каракалпакские аулы принадлежат теперь Хорезму. А не удивился бий. Сказал устало:
— Лежащему в могиле все равно, кто бросит на него последний ком земли — Мухаммед Рахим-хан или Аллакули-хан. И у того, и у другого рука тяжелая.
— Мертвому, верно, все равно, — ответил Доспан, — А мы живые, мой бий.
— Ты живой, сынок. Я — мертв. Бренное тело мое еще среди людей, а душа давно в другом мире.
— Нет, дедушка-бий, душа ваша с нами.
— С вами… Задержалась, значит, потому и клянут меня степняки. Вина моя перед ними великая…
— Не ваша вина — Мухаммед Рахим-хана… — Доспан приблизился к своему хозяину и произнес для него лишь предназначенное:-Вспомнит новый хан о вас, вспомнит о несчастных каракалпаках…
Отшатнулся от помощника своего Айдос:
— Лучше бы не вспоминал. Когда мясник вспоминает об овце, он принимается точить свой нож…
Не о себе подумал, сказав это, Айдос. О степняках подумал: на них проверяли ханы остроту своего ножа, их приносили первыми в жертву правители.
— Разве у каждого хана нож? — спросил Доспан. У каждого, сын мой, — ответил бий.
Не поверил Доспан. «А как же дедушка-бий? — зародилось в нем сомнение. — Он тоже собирался быть ханом. Халат ханский надевал. Нож-то где был? Хана ведь без ножа не бывает. И тут пришла на память казнь степняка в одном из дальних аулов. Отрезал старший бий собственным ножом уши аульчанина, пытавшегося бежать к Туремурату-суфи. «Да, ханы редко держат нож за голенищем, — понял стремянный. — В ходу нож ханский. Слава небу, что не стал ханом дедушка-бий!»