Неприкаянные

Каипбергенов Тулепберген

Болью отозвалось сердце Айдоса на укор хана. Несправедливым был укор. Искупил ведь все старший бий кровью братьев. Она и сейчас еще на руках его.

Головами поплатились безрассудные, — грустно произнес бий. — Умиротворена степь. К ногам вашим бросаю судьбу народа своего, великий хан.

Отчаяние лишь способно породить подобное унижение. В отчаянии и был Айдос. Руки его потянулись к полам ханской шубы, губы искали сапог хана, чтобы облобызать его.

Избавил правитель Айдоса от унизительного шага, хотя падение степного бия было ему

приятно. Приятное же надо оставлять на конец, сейчас же было только начало. Он поднял руку, останавливая Айдоса.

— И жанадарьинцы умиротворены? — спросил хан. Не мог сказать «да» Айдос. Долго увещевал он

Орынбая и Мамана, слов одних израсходовал тысячу. Сломил вроде упрямство биев, но надолго ли — не знал. В души их не сумел заглянуть. Не смог увидеть, что в этих душах.

— Дали слово встретить воинов Хорезма хлебом, — не очень твердо ответил Айдос.

— Слово… — поморщился хан. — Узнаем, что стоит слово каракалпака. — Он тронул позолоченную рукоять сабли своей, давая этим понять, что намерен продолжать поход. — И ты, Айдос, узнаешь. Садись на коня, веди нас по умиротворенной земле каракалпаков!

Аул за аулом становились на колени перед войском хана. За сто, за тысячу шагов от селения выходили степняки, чтобы встретить правителя Хивы, теперь и их правителя, и объявить о своем желании быть его рабами.

Не обманул Айдос: умиротворенной оказалась степь. Бросал ее к ногам хана бий каракалпаков. Властвуй, Мухаммед Рахим! Распоряжайся судьбой степняков!

Айдос ехал рядом с правителем. Разрешил ему хан быть в свите, касаться иногда ногой стремени своего, слышать речь умнейшего из умных, справедливейшего из справедливых, добрейшего из добрых.

Речи, правда, звучали редко. Не утруждал себя хан общением с подопечными. Да и кто из великих снисходил до того, чтобы бросать слова без надобности! Болтливость унижает, молчание возвеличивает, потому редко слетали слова с уст хана. А те, что слетали, не удивляли, не радовали, не огорчали бия. Скупыми были эти слова, зато взгляды — красноречивыми.

Часами не сводил глаз с бия Мухаммед Рахим-хан. Нет, он не следил за Айдосом. Он старался угадать, чем живет сердце бия, что думает каракалпак, двигаясь с чужим войском по родной земле.

— Жалко отдавать свою землю Хиве? — спросил Мухаммед Рахим старшего бия, когда конница прошла уже несколько аулов и приближалась к Жанадарье.

Вид у Айдоса был унылым, а глаза печальные. Еще более постарел бий за эти несколько дней похода, еще сутулее стала его спина, и, хотя сидел он твердо в седле, казалось, что путь, избранный ханом, ему не по силам. И он рад бы сойти с коня.

Не сразу ответил Айдос. Искал слова, которые и чувства его раскрыли бы, и хана не обидели бы. Нельзя было обижать хана. Милости ждал от него бий.

— Нет у нас своей земли. Не подарил ее нам бог, только место показал, где можно поставить юрты.

— А чья же тогда это земля? — удивился хан.

— Всевышнего.

Не казахов, не эмира бухарского

назвал Айдос, а бога самого. А у бога нельзя ничего отнять, нельзя и завоевать его. Поразился уму и хитрости старшего бия правитель Хивы. И не только поразился, насторожила его мысль Айдоса: нет величия, оказывается, в поступке хана, завоевывающего никому не принадлежащую землю. Нет подвига в покорении безлюдного и нищего народа.

Настороженность и прозвучала в голосе хана, когда он задал новый вопрос:

— За что же вы боретесь, если нет у вас ни своей земли, ни своего дома?

— За единство свое, великий хан. За то, чтобы жить одной большой семьей.

— И под одним ханом… — добавил Мухаммед Рахим.

— Конечно, под одним ханом, как же иначе!

Так понял правителя Хорезма старший бий. Имя будущего хана — Мухаммед Рахима — он не назвал, но это в его руках окажется судьба каракалпаков и самого бия каракалпаков.

Дорога степная, которая до этого казалась Айдосу черной, посветлела чуточку. Когда бросят в тебя, как дождинку в знойный день, надежду, легче становится идти, движется свободнее.

Земля жанадарьинцев лежала за грядой высоких холмов, с вершин которых можно было увидеть и реку, уходящую на север, к Сырдарье, и берег моря, и казахскую степь. Увидеть можно было аул Орынбая, к которому шло войско Хорезма.

Вороной конь занес хана на гребень Борши-тау. Хотел Мухаммед Рахим почувствовать тебя властителем мира и, когда остановил скакуна и глянул вдаль, верно, испытал то, что испытывали и Чингисхан, и Тимур, покоряя чужие земли. Степь вся была под его ногами. И пусть аул жанадарьинцев еще не признал хана своим хозяином, мысленно Мухаммед Рахим уже присоединил его к владениям Хивы. Всего лишь какой-нибудь час нужен, чтобы закричали жанадарьинцы «алла!» и пали ниц перед правителем Хорезма.

Щедрым оказался хан. Часа не понадобилось на завоевание аула Орынбая. Со стороны реки уже скакала стайка всадников с поднятым на копье белым флагом.

— Сдаются без боя! — воскликнул Айдос. Не мог он скрыть своей радости: выполнили обещание жанадарьинцы, не подвели старшего бия. Встают на колени перед ханом Хорезма.

— Кто это? — спросил Мухаммед Рахим.

— Орынбай. Хан усмехнулся:

Тот Орынбай, который просил у Бухары помощи?

— Он.

Не допросился, значит? А то пришлось бы моим нукерам укоротить хвост эмирской лисе, чтобы не охотилась за зайцами в чужих угодьях.

Хвастливой была речь хана. Легко грозить Бухаре, когда стоишь на вершине Борши-тау, в тысяче верст от столицы эмира, и когда известно тебе, что лиса и не замышляла покидать свою нору.

Верховые между тем стали подниматься на Борши-тау и стегали коней, понуждая их вскарабкиваться по крутому заснеженному склону. Плохо удавалось это лошадям. Бедные, они выбивались из сил, стараясь угодить всадникам.

— Айдос, — сказал хан, — встретьте посланцев «бухарского бия». Засекут они невинных коней.