Неприкаянные

Каипбергенов Тулепберген

— Говорил же добрые слова, — оправдывал хана Мыржык.

— Не добрые, а красивые. А красивое слово — гусиный пух, подует ветер — улетит на край степи, не отыщешь.

— Пусть пух, — согласился Мыржык. — Но летит-то он на наш край степи. Говорил же хан, что дорог ему мир каракалпакских аулов, что считает нас братьями своими и в обиду не даст.

— Из этих слов щит не выкуешь, частоколом копий они не станут, в острые мечи не обратятся. Пух есть пух. Не дай бог, чтобы напали на нас нукеры кунград- ского правителя, нукеры Хивы или нукеры Бухары. Охрипнем, зовя на помощь. Крик

наш скорее до бога дойдет, чем до хана казахского.

Наверное, прав был Маман: малое пообещал гостям хан казахский. Но и малое ныне дорого. Кто из соседей считает нас братьями, кто обиду нашу как свою примет? Нет таких соседей. Это и сказал «русскому бию» Мыржык.

— Если все кричат — умри, а один кричит — живи, не затыкать же этому одному рот.

— Не затыкать, — согласился Маман. — Но и слушать одним ухом, чтобы другое ловило топот разбойных копыт коней. Настороже надо быть каракалпаку.

Грустно стало Мыржыку от этих слов «русского бия». Что же, так всю жизнь и прятаться в норе, ровно суслик? А он, Мыржык, поставил юрту на высоком холме, на виду у всех, ему и спрятаться негде. Да и не хочет он прятаться. Хочет жить свободно, как велено законом степи.

— Если не верить казахскому хану, — удивился Мыржык, — то какому верить? Да и есть ли такой хан, что не обманет?

— Есть, — ответил Маман. — Русский хан не обманет. Но до него дорога длиннее, чем до казахского. И не скоро, видно, мы изберем эту дорогу, нет у нас единства ни в желаниях, ни в поступках. Разбежавшееся по степи стадо уже не стадо. На стадо, сам знаешь, волк не накидывается, на одну корову бросается смело и загрызает ее. Наши бии уподобились такой корове из разбежавшегося стада. Сколько их уже стало добычей волков и сколько еще станет…

«Верно ведь, — подумал Мыржык, — нападают волки на аулы, и пришлые волки, и свои». И кто знает, цел ли тот аул, из которого выехали они с Маманом месяц назад.

Печальную весть путники услышали у берега моря. Пастух, что гнал стадо, рассказал о нападении нукеров кунградского правителя на аул Айдоса. Самого Айдоса убили, а девушек угнали в Кунград.

Заторопили коней своих усталых Маман и Мыржык, погнали к юртам, стоявшим на краю русского селения, к дому кузнеца Никифора погнали. Сестра его жены была в числе сорока девушек, отобранных Айдосом для обучения ремеслу.

— Брат Никифор! — обратился Маман к кузнецу, который сидел у порога своей мазанки печальный и почерневший более прежнего. — Правда ли, что Ксения попала в руки Туремурата-суфи?

— Правда, Маман-бий, — со слезами в голосе ответил Никифор. — Однако не в руки проклятого суфи, а его нукера. Утонули оба…

Гнев загорелся в сердце Мыржыка. Черное дело сотворил Туремурат-суфи, и ничем нельзя оправдать содеянное. Конечно, брат Айдос своими глупыми затеями навлек беду, но не он же напал на Кунград, а Кунград напал на Айдос-калу. Бог знает, какая судьба ждет бедных девушек. Не ради того чтобы полюбоваться их красотой, суфи пленил их.

— Успеем ли предотвратить беду? — сказал Маману молодой бий.

— Что задумал? — встревожился Маман.

— Скакать в Кунград выручать девушек. Гоже ли степняку мириться со злом, творимым самозваным

ханом.

— Светло твое сердце, Мыржык, — покачал головой «русский бий». — Великий пример подаешь ты нам, вдвое больше тебя прожившим. Но последовать ему не позволяет разум наш. Не разузнав, как сотворено зло и во имя чего, можно ли гнать коней за тысячу верст? Небось с пустыми руками не войти в покои Туремурата-суфи. Каждому псу у каждой двери надо бросить кусок мяса, а самому правителю — целого барана, да еще набитого серебряными монетами. А где бараны, где серебро?

— Я и не пойду с пустыми руками, — смело сказал Мыржык и показал на кинжал, висевший у него на поясе.

— Ха! — усмехнулся Маман. — С ним ты войдешь, а выйдешь ли? Люди суфи умеют снимать с гостя голову его кинжалом.

— Что же теперь, Маман-ага, молча смотреть, как глумятся над нашими сестрами?

Маман ласково тронул плечо Мыржыка, желая успокоить молодого бия.

— Нет, не молча. Вызнаем все у людей, решим, что взять с собой — барана серебряного или кинжал стальной, — и поедем к кунградскому правителю. А там всевышний решит — жить нам или умереть.

— Верно говорит Маман-бий, — поддержал бия кузнец Никифор. — Простотой не вынешь из пасти волка добычу.

Маман и Мыржык поехали в аул. Дорога не дальняя, с версту, не больше, а по времени вышло, будто сто верст одолели. На каждом шагу бия останавливали люди и торопливо рассказывали про несчастье, павшее на аул Айдоса. Каждый рассказывал по- своему, и каждого надо было выслушать. Прервешь или отмахнешься — обидишь аульчанина, врагом станешь.

За эту версту, отделявшую русский аул Никифора от русского аула Мамана, узнали бии, что напали на Айдос-калу пятьдесят нукеров, каждый перекинул через седло по одной девушке, а кому не досталась девушка, тот захватил овцу. Взяли красавиц, чтобы продать в Хорасан за большие деньги. Говорят, в Хорасане женщины дороже: молодая да красивая стоит десять золотых, а каракалпачек берут за пятьдесят. Любят купцы степных пери.

Встретился биям и Гулимбет- соксанар. Он тоже было начал про хорасанских купцов, но тут же перешел на своего быка — носителя счастья.

Маман отвернулся от Гулимбета: недостойным показалось ему в такую минуту упоминание о скотине. Беда коснулась людей, если не можешь сказать о них — молчи. Мыржык же не отвернулся от соксанара. Не о простом быке вел речь бедный старик, о священном для семьи Султангельды животном, которое почиталось и отцом, и сыновьями долгие годы и с которыми связывали молодые бии все свои надежды.

— Сам он покинул этот мир или сгубил его кто по злобе или зависти? — спросил Мыржык.

Обрадовался Гулимбет, что нашелся человек, откликнувшийся на его горе.

— И не сам, и не по злобе чужой. Мороз виноват, поскользнулся рогатый на льду и упал, а подняться уже не смог. Подняли мы его уже мертвого. Старый бык — что старый человек, ему падать нельзя.

«Это он от обиды умер, — решил Мыржык. — Прогнал его Айдос из отцовского загона, разорвал цепь, что соединяла семью нашу с надеждой на счастье и богатство. Отомстила судьба Айдосу, все потерял, и собственную жизнь сберег ли, неведомо».