Неприкаянные

Каипбергенов Тулепберген

Задумался суфи, но не над услышанным. И без Краснолицего было ясно, что заставило биев покинуть Кунград. Другое беспокоило правителя: какую весть понесут в степь Маман и Мыржык? Выходило, что недобрую, порочащую кунградского хана. А хотел суфи сделать биев глашатаями своих грядущих побед, вложить им в уста великую ложь о своем могуществе. Не для себя он придумал тысячу нукеров — для степняков доверчивых.

— Догнать биев… — произнес суфи. Негромко произнес и не приказывая, а размышляя вроде, советуясь

с самим собой.

Айтмурат застыл в ожидании: если повторит суфи эти два слова, то надо кинуться за Маманом и Мыржы-ком, настичь их в степи и повернуть назад к Кунграду. Недалеко, должно быть, отъехали бии от города на своих усталых лошаденках.

Но не повторил суфи этих слов. Ни взглядом, ни жестом не потребовал, чтобы Айтмурат погнался за би-ями, уснул будто. Веки смежились, и голова склонилась на грудь. Удалился неожиданно для своих подопечных великий суфи, и ничто не могло вернуть его к ним. Как и в прошлый раз, он беседовал с богом.

Бежали минуты, долгие, томительные. Ноги заныли у Бегиса; челюсть свою лошадиную свернул, зеваючи, Краснолицый. Ждали оба, когда проснется правитель, выразит то, что хотел выразить, отправляясь в царство сна.

И дождались. Очнулся суфи. Поглядел удивленно на стоявших Айтмурата и Бегиса, спросил:

— Почему вы здесь?

— Ждем вашего повеления, великий хан, — ответил Краснолицый.

— Разве я не послал вас за биями?

Айтмурат смущенно переступил с ноги на ногу. Язык опять прилип к гортани.

Краснолицего выручил Бегис, сказав:

— Нет, повелитель!

— Ты находчив, ангел мой. Всевышний предостерег меня от торопливого шага. Бии вернутся сами, когда вразумит их бог. Аминь!

— Аминь! — повторил Бегис.

— А теперь, ангел мой, поднеси это письмо к светильнику, и пусть огонь проглотит все черные слова, собранные в нем. И поклянись на петле, что никогда не читал их и само письмо никогда не попадало тебе в руки.

34

Покинув Кунград, огорченные Маман и Мыржык подались на север. С плохими вестями нигде не ждут степняка, тем более в родном ауле. Вот почему несколько раз они останавливались на развилке, не зная, куда свернуть.

Мыржыку-то легче было возвращаться домой, из его аула Айдос не брал девушек. Жена, конечно, повздыхает, поплачет, жаль все же сестер, попавших в руки хо-расанских купцов. Но что слезы сочувствия? Прольются и сгинут в песке.

Маману вот худо. Сам отдал девушек Айдосу, сам проводил в Айдос-калу. Что скажет теперь их отцам и матерям? Чем утешит? В глаза бедным глянуть стыдно. Какой же ты бии, если дочерей аула спасти не смог.

У берега Аму встретился биям Орынбай. Он ехал в Кунград, его девушек тоже захватили нукеры суфи. Собирался Орынбай выручить их, выкупить, если потребуется.

— Э-э,

опоздал, сосед, — сказал Маман разбойному Орынбаю. — Ушли наши сестры в Хорасан. Обменял их суфи на коней чистокровных.

— Поворачивать назад, что ли? — спросил зло Орынбай. — Зачем только хлестал своего иноходца…

— Лучше повернуть, — посоветовал Мыржык. Молодой бии был не в чести у Орынбая, и Айдоса ненавидел он, и, если случалось встретить их в дороге, сворачивал в другую сторону. Потому не глянул он на Мыржыка и не услышал его слов. Ждал, что ответит Маман.

Тот сказал:

— Можно и не поворачивать назад. Ночью здесь пройдет караван хорасанцев. Выждем темноты и нападем на купцов, отберем девушек.

Глаза Орынбая полезли на лоб. Любил он разбойничать, разорял аулы соседей, но это же степняков аулы, тут хорасанские купцы. Понимает ли Маман, что советует? У них небось ружья, да и мечами владеют, как мясники ножом. Копья, говорят, мечут на сорок шагов, и грудь врага для них все равно что дынная корка — пробивают насквозь. Не понимает Маман, на что подстрекает Орынбая.

— Сколько купцов-то? — на всякий случай спросил бий.

— Сколько купцов, не знаю, — ответил Маман. — Но верблюдов в караване тридцать пять, и коней более десяти.

— Ойбой! — замахал своими огромными лапами Орынбай. — Войско целое. Неизвестно, кто кого пленит, мы их или они нас. А мне переселяться в Хорасан не хочется что-то. В собственном ауле веселее и спокойнее, и ярмо на мою шею пока не надели.

Маман покачал раздумчиво головой:

— Ярма пока на нашей шее, верно, нет. Нахмурил брови Орынбай:

— Или надевают уже? Говори! В Кунграде слышал что-нибудь?

— Многое слышал. Напали хивинцы на аул Асан-бия. Не хотят, чтобы люди его переселились в Кунград. Кто снимется с зимовки, того на шест и, как турангиль, посадят вдоль кунградской дороги.

— Бог милостивый! — ужаснулся Орынбай. — Это, выходит, всех, кто переселяется в Кунград, на кол? Меня суфи тоже зовет к себе, место даже выбрал для аула.

— Он каждого степняка зовет, — встрял в разговор Мыржык.

На этот раз Орынбай решил ответить брату ненавистного Айдоса и ответом своим уколоть Мыржыка:

— И суфи зовет, и эмир зовет, и хан зовет. И громче всех — этот изменник Айдос. Черное семя породил Султангельды. Прорастает оно злом для нашей великой степи. И некому выдернуть ядовитый сорняк с чистого поля.

Стрела, пущенная Орынбаем, была ядовита и ужалила Мыржыка. Боль свою он скрыл, но ведь не последняя это стрела разбойного Орынбая. Во второй будет больше яда — и сможет ли стерпеть ее Мыржык?

— Дом мой близок, — сказал он. — Не хотят ли бии переночевать в нем?

— Нет, нет, — грубо отверг приглашение Орынбай. — Не умею отдыхать в чужих юртах.