Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
Шрифт:
В зале уже поднимается легкий шумок. Дети не знают жалости. Они еще испытали слишком мало боли, чтобы подумать о чужой боли. Они не верят в нее. Этот обладатель скрипучего голоса наверняка радуется: сделал открытие, проник в чужую тайну, в самую сердцевину этой тайны, и чувствует себя героем.
А я стою беспомощная, раздавленная словом "тетка". Мне кажется, что сейчас закроется занавес и моя жизнь кончится. Он убил меня, этот мальчик с ровной шелковистой челкой и редкими зубами.
И вдруг мое остановившееся сердце вздрогнуло, встрепенулось, заработало. Какая-то пружина разжалась,
Из груди замершего зрительного зала вырвалось - ох! В следующее мгновение зал аплодировал. Зал хлопал с каким-то послегрозовым облегчением, хлопал от счастья, хлопал не только мне, но и себе за то, что не ошибся, не поверил скрипучему голосу. Все в порядке. Все как надо. Мальчишка и есть мальчишка! Никаких теток!
Я не знаю, что сталось со скрипучим голосом. Вернее, убеждена, что он тут же забыл про свое открытие - про "тетку" - и хлопал вместе со всеми.
Но одним свистом и хождением на руках победу не одержишь. Наступил перелом, а дальше надо было закрепить его.
Все мои средства были пущены в ход: рот, глаза, брови, голос. Мой резкий мальчишеский голос, который остается со мной, даже когда я без грима и без парика. Меня по телефону принимают за мальчишку, говорят: "Позови кого-нибудь из старших".
По пьесе у меня не было больше реплик. Я должен был гордо удалиться. Но я не удалялся. Я говорил:
– Ты не веришь мне? Можешь не верить. Очень-то надо, чтоб ты мне верил! Катись отсюда, пока не схлопотал еще!
Мой партнер - моя партнерша Галя Лужина - растерялся. Он что-то бормотал и все ходил вокруг бочки. Так ходил, что голова закружилась.
А я играла. Играла так, как давно не играла. Словно мне в грудь вложили настоящее мальчишеское сердце и на моих плечах голова с мыслями, переживаниями, заботами и радостями - тоже мальчишеская. Нет, я не играла, я жила жизнью мальчишки, потому что в тот день, как никогда, жизнь мальчишки была моей жизнью.
Когда две половинки занавеса поплыли одна навстречу другой и наконец слились, я закрыла глаза и почувствовала страшную усталость, словно проделала долгий тяжелый путь. Ноги не держали меня, а сцена качалась, как палуба корабля во время шторма. Стараясь удержать равновесие, я медленно побрела прочь.
А потом я долго сидела перед зеркалом, не решаясь стянуть парик и снять с лица грим. Мне казалось, что если я сделаю это, то уже никогда не смогу вернуть себе мальчишку и навсегда останусь "теткой".
И вдруг я услышала звук трубы - плавный, утробный, жалобный. Я пошла на звук. Он привел меня на сцену. На пустой сцене стоял музыкант и играл на валторне. Валторна поблескивала в его руках, как огромная серебряная раковина, только что выловленная в море. Музыкант припал к ней и что-то нашептывал, о чем-то тайно просил раковину-валторну, а она пела, отвечая на его трудные вопросы. Пустой зрительный зал был заполнен этим протяжным звуком.
Но валторнист заметил меня и опустил трубу, и звук оборвался, хотя еще несколько мгновений, как тень звука, в зале держалось эхо.
Я пришла домой почти спокойная, но отголосок пережитого еще звучал во мне, как звук умолкшей валторны звучал в пустом зале.
Алик не вышел меня встречать. С некоторых пор он перестал выходить: был очень занят.
Я разделась. Позвала его. Он пришел.
– Как дела?
На этот раз я ответила ему:
– Нормально!
Он собрался было вернуться к своим делам, но я удержала его:
– Подожди.
Он вопросительно посмотрел на меня.
– А ведь ты оказался прав, - сказала я сыну, - сегодня один мальчик на спектакле крикнул: "Тетка!"
Я была уверена, что он будет утешать меня. Скажет: "Ерунда, не обращай внимания, всякое бывает!" Может быть, обнимет меня... Ничего такого не сказал Алик и не обнял.
– Я ж тебе говорил!
Мне показалось, что Алик даже радуется тому, что произошло сегодня на спектакле. Мне стало горько. Я вспомнила старую украинскую песню про кузнеца и его мать. Кузнец хочет убить мать и руками достает из горна раскаленное железо, а мать волнуется, что он обожжет рученьки.
– Ты радуешься?
– спросила я.
– Я ж тебя предупреждал, - бесстрастно повторял сын.
– Но все обошлось благополучно!
– с вызовом сказала я.
– Я сумела убедить зал, что я мальчишка... Они тут же забыли про тетку.
Он внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал. Он сдержался, но в его холодных глазах я прочла то, что он хотел сказать: сегодня забыли, завтра вспомнят, сегодня не прогнали, завтра прогонят, освищут...
– Иди, - глухо сказала я, - занимайся своими делами.
– Напрасно ты сердишься, - сказал он и пошел прочь.
Я осталась одна. Но со мной было мое искусство. Его великая сила. Я подумала: ведь зрители читают программу, и там написано, что роль мальчишки играет женщина. Никаких секретов нет, но, когда раздвигается занавес, они забывают о том, что в программе. Горечь и веселье переплетались во мне. Я не знала, что делать, где искать успокоения от клокотания противоречивых чувств.
Я посидела на краешке дивана. Потом встала и решительно стала одеваться.
Вы когда-нибудь слышали шепот звезд, невнятный, как бы срывающийся с дрожащих губ? Его можно услышать только очень морозной ночью, когда дыхание замерзает, превращается в ледяную паутинку и издает шорох. Этот шорох и называется шепотом звезд. Но может быть, звезды тут ни при чем? И это шепот твоей печали, твоей тревоги? А звезды безмолвствуют, острыми осколками светят в своей недоступной, непостижимой вышине, вдали от наших тревог и печалей.
Я иду по ночному городу растерянная и опустошенная, я потеряла сына. И теперь ищу его. Сейчас он дома, лежит в своей постели, спит. Но я его потеряла. И я иду по безлюдным улицам в поисках сына. Я ищу его не в уснувших домах, не в пустынных подъездах, не в вечной суете вокзалов. Я ищу его в своем сердце. Ищу... ищу...