Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
Шрифт:
И когда я прорываюсь в прошлое, рядом со мной оказывается Галя. Мне порой кажется, что сейчас на сцене Дворца пионеров танцует Тамара Самсонова. Особенно когда исполняют "Тачанку". Прежняя Тамара оживает в танце, за кулисы возвращается Галя...
Помню, как-то раз нашел у Тамары на койке раскрытую книгу. Красным карандашом были подчеркнуты слова: "Мне приходится учиться искусству танца у простых деревенских жителей... В них наш характер, правда жеста, тот мудрый язык движений, который приходит от самой жизни... Народный танец жизненный
Потом Тамара как-то спросила:
– Ведь искусство должно выражать свое время. И даже танец, правда?
– Правда, - согласился я.
– Вот я все думаю, - Тамара приложила кончики пальцев к вискам, - как наши танцы выражают сегодняшнее героическое время? Неужели они такие же, как до войны, во Дворце пионеров?
– Нет, - убежденно сказал я.
– Ведь когда на сцене появляется наша "Тачанка", за стенами гремят настоящие выстрелы. И настоящий снаряд бризантный или бронебойный - может попасть в "Тачанку". Просто некогда ставить новые танцы.
– Я это чувствую... Я однажды видела, как бойцы шли в атаку под фашистскими пулеметами. Они бежали стремительно и легко... И я потом попробовала. Высокий прыжок, широкая амплитуда движения.
– Ты умница, - сказал я.
– Ты не только танцуешь, ты думаешь.
– Я видела, как один боец упал. Его сразила пуля. Он как-то съежился. И затих, словно заснул. И это уже не изобразишь... У него был стоптанный ботинок, а на шее большое родимое пятно...
И тут я понял, где она была. Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу, и, стараясь не закричать, сказал:
– Кто тебе позволил?
– Так получилось. Они пошли прямо с концерта, а я с ними. Мне казалось, что если не пойду, то как бы предам их. Я хотела перевязать того бойца. Но он не дышал... И это тоже не выразишь танцем.
– И тут она подошла ко мне близко, заглянула в лицо своими большими, так много видевшими глазами и сказала: - Борис Владимирович, пошлите меня в роту.
Она встревожила меня своей просьбой. Но ответил я ей буднично, без всяких объяснений и увещеваний:
– Какая от тебя польза в роте? Ты же не держала в руках автомата.
Я думал обескуражить ее, но ничего у меня не вышло. Она попросила у меня автомат и молча стала разбирать его. Она делала это ловко и проворно. Потом, скользнув по мне взглядом, в считанные минуты собрала оружие. Однако я не сдался.
– Стрелять-то ты можешь?
– Могу.
Эта девчонка загнала меня в угол. Я надвинул пилотку на самую бровь и, как полковой комиссар, засунул ладони под ремень.
– Разве ты не на фронте?
– спросил я.
– На фронте стреляют, а не танцуют.
– Стреляют тысячи людей. Десятки тысяч. А танцевать - вы уж меня извините! Своими танцами ты помогаешь ковать победу. Ты мстишь фашистам...
Я, кажется, заговорил лозунгами. Тамара посмотрела на меня с сожалением и сказала:
– Вы киндерлейтенант!
– Да, киндерлейтенант.
– И окончательно вышел из себя: - Я тебе и учитель, и нянька, и командир. Я, чадо мое...
– И тут увидел, что ее глаза полны слез, и осекся.
– Не надо, - сказала она, стараясь сдержать некстати нахлынувшие слезы, - я не ваша. Я теперь Сереги Филиппова.
– Какой еще Серега Филиппов?
И тут она расстегнула кармашек гимнастерки, достала письмо и протянула мне - читайте!
Откуда этому далекому Сереге Филиппову было знать, что попадет его самосад не суровому бойцу, а девчонке, балерине политотдела!
– Ты куда табак дела?
– спрашиваю Тамару.
– Отдала дяде Паше. А носки я ношу сама. Они, правда, на пять номеров больше, но теплые... Если бы был жив отец, я бы ему отдала все. Он умирал с голода, а корочки хлеба копил и менял на табак... Обман какой-то получается. Серега отдал последнее тому, кто бы мог отомстить за отца, а я "Цыганочку" танцую.
– Ты еще танцуешь "Тачанку", - твердо сказал я. Так твердо, как только мог.
– И чтобы о роте я больше не слышал. Ясно?
Она стояла потупясь. Не слушала меня: ори, ори, киндерлейтенант!
Вскинутая головка с короткой, мальчишеской стрижкой, узенькие плечи, с которых свисает гимнастерка, рукава до пальцев. Глаза большие, а губы нежные, с трещинками от ветра. Маленький подбородок, впадинка под нижней губой. И шея длинная, тонкая - велик воротник гимнастерки, висит хомутиком.
– Разрешите идти?
– спросила Тамара.
– Иди.
Повернулась через левое плечо, не по-солдатски, легко и бесшумно. И пошла прочь.
А через день, по пути на концерт, нам предстояло преодолеть простреливаемый участок. Узнав об этом, я хотел было отменить концерт и повернуть назад, мне настрого было запрещено рисковать жизнью детей. Но тут Тамара сорвалась с места. И вышла из укрытия.
– Стой, Самсонова! Тебе говорят, стой!
Не послушалась она меня. Шла вызывающе спокойно. У всех на виду. А я-то знал, что за полем, в синем кустарнике, фашистский снайпер уже вскинул винтовку с оптическим прицелом. И уже подводит перекрестье под левый карманчик ее гимнастерки. И этому фашистскому снайперу наплевать, что она еще совсем девчонка. И что она талантливая девчонка.
– Приказываю, стой!
Напрасно. Я понял, что она уже не остановится. И еще я понял, что, если сейчас что-то случится, я никогда не прощу себе этого.
Тогда я побежал за ней. Я бежал, подгоняемый страхом за Тамару.
Я не верил, что успею добежать. Но фашистский снайпер замешкался, его, видимо, больше заинтересовал я. И там, в синем кустарнике, все еще не стреляли.
Я успел! Схватил ее за руку, бросил на землю и сам неловко шлепнулся рядом. Треснул выстрел. Пуля, свистнув по-птичьи, как ножом срезала веточку вербы рядом с моей головой.