Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)

Яковлев Юрий Яковлевич

– Тамара! Я пришел...

Она медленно открывает глаза - даже это движение стоит ей усилий - и смотрит на меня. Но ее тело, руки, лежащие поверх одеяла, не дрогнули, не восприняли моего появления, хранили каменную неподвижность.

– Загипсовали девчонку, как статую, - шепчет мне на ухо санитарка и подставляет табуретку.
– Садитесь.

– Вы пришли, - едва слышно произносит Тамара. Ей и шевелить губами трудно, а может быть, больно.

– Я пришел. Тебе привет от всех ребят. И от дяди Паши.

– Его баян утонул, - говорит

Тамара, - он переживает.

– Мы ему раздобудем новый баян, не хуже старого.

Я стараюсь всячески подбодрить ее, избавить от забот.

– Где Вадик?
– вдруг спрашивает Тамара.

– Его бы сюда не пустили, - уклончиво говорю я.
– Но я все знаю про записку.

Она не выразила своего недовольства, что ее записка не сохранена в тайне тем, кому была адресована.

Она сказала:

– Я надеялась, что он придет, что он придет, что он...

И тут я забываю, что надо отвечать тихо. Я распаляюсь и говорю горячо, убежденно:

– Тамара, тебя оперировал прекрасный врач, он спасет твою ногу, вот увидишь!

Тамара качает головой, вернее, делает чуть заметное движение, но я улавливаю его и с жаром говорю:

– Ты будешь жить!

– Не нужна мне такая жизнь, - говорит Тамара.
– Моя жизнь в том, в чем я могу себя выразить. В танце. А жить, не выражая себя, - пустота.

– Разве только в танце можно выразить себя?
– спрашиваю я.

– Нет в мире другого такого искусства, в котором человек участвует весь... каждым ударом сердца, каждым мускулом, каждой клеточкой. Он весь со своими переживаниями в танце, в удивительном единстве тела и духа... Вы же сами меня учили.

– А любовь?
– вдруг спрашиваю я и сам толком не понимаю, почему я заговорил о любви. Может быть, от отчаяния.

– Одной любви человеку мало. Любовь зачахнет без живительных сил, которые дает человеку самовыражение.

– Но ведь, кроме танца, есть много других возможностей выразить себя!

– У меня нет. Вы же все понимаете, Борис... Я раньше мечтала о театре. А теперь мне снится "Тачанка".
– Она назвала меня Борисом и этим как бы уравняла меня с собой или себя со мной.

Она устала. Ей было тяжело держать глаза открытыми. Боль накапливалась, переполняла ее, губы побелели.

– Вам пора идти, - сказала мне неизвестно как возникшая санитарка и протянула руку к табуретке.

Табуреток, что ли, у них не хватает? Я встал.

– До свидания, Тамара. Я скоро приду снова. Что передать ребятам?

– Скажите, что я их люблю...

Я еще постоял немного. Потом спросил:

– Что передать Вадиму?

Тамара открыла глаза и, как сквозь дым, посмотрела на меня.

– Привет... Что еще передать?

6

Я очнулся. В руке у меня старая увольнительная записка. Рядом Галя, притихшая, ошеломленная. Я внимательно посмотрел ей в глаза, они слегка потемнели, и мне показалось: они видели все то же, что видела Тамара, и она, моя Галя, стояла на той огненной невской

переправе, и ее освещала ракета, которая раскачивалась над водой. Я смотрел ей в глаза и слышал, как воют мины, и с ледяным шорохом пролетают осколки, и как всхлипывает река, прежде чем взметнуть в небо водяной столб. И я спрашиваю ее, мою ученицу, имел ли я право тогда сказать "нет", если бы Тамара спросила у меня разрешения. И по Галиным глазам, напряженным и решительным, понимаю: нет, не смел я запретить Тамаре выполнить свой высший долг. И если бы Галя была там, не послушалась бы она моего "нет", разжаловала бы из киндерлейтенантов. Потому что не нужен ей такой учитель танцев и не нужны ей танцы ради танцев, если идет бой.

Я прячу записку во внутренний карман пиджака, как когда-то прятал в левый карман гимнастерки с клапаном и пуговицей.

Когда два человека страдают, это объединяет их, сближает. А если один ранен, выбит из седла, закован в гипсовую броню, а другой цел и невредим? Мне казалось, что Тамара лежит на берегу, а меня относит течением все дальше. Но я боролся, я греб против течения. Не терял ее из виду. И как только позволяла служба, я спешил во Дворец пионеров, обращенный в госпиталь.

– Борис, когда я встану на ноги, вы возьмете меня в группу хотя бы... костюмером?

– Возьму!
– уверенно отвечал я.
– Мы не можем без тебя.

– А жить нам суждено, - сказала Тамара и в первый раз улыбнулась. В первый раз с того страшного дня, когда все это случилось.

А жить нам суждено! И мы жили. Ходить надо уметь, ходить надо любить! Мы понесли потери, но жили, боролись. Танцевали.

– Танец хромает без Тамары, - сказал однажды Вадик.
– Следует изменить рисунок танца. Я могу показать, как надо, но нужны репетиции.

– Не будет репетиций! Нет времени!
– сухо сказал я.

– Хорошо, - пробормотал Вадик.

Он все же изменил танец без репетиций, без моего вмешательства. Сам. В его измененном танце он танцевал за двоих: и за возницу, и за пулеметчика. Здорово у него получалось. Глубокий выпад влево, глубокий выпад вправо. Все хвалили его, я молчал.

– Разве плохо?
– спросил у меня Вадик.

– Хорошо, - ответил я.
– Здорово! Ты, Вадик, настоящий талант... Только ты быстро утешился. Быстро привык танцевать без Тамары.

Вадик пожал плечами.

Он не мог понять, в чем его вина. Он, яблочко зеленое, не дозрел до понимания. Еще не прошла детская легкость в его отношениях к людям. Не окрепли косточки, гнулись. Я сердился на Вадика. Сердился на себя, что, будучи киндерлейтенантом, не проявляю достаточно мудрости, не по-взрослому прямолинеен. Но все, что было связано с Тамарой, больно задевало меня и выводило из равновесия.

...А дяде Паше выдали новый баян.

– Решением Военного совета армии за мужество, проявленное в бою за плацдарм, боец балетной группы при политотделе Самсонова Тамара Дмитриевна награждается орденом Красной Звезды.