Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
Шрифт:
– Наверное, - согласилась Инга.
– А вы знаете, как правильно?
– Это знаешь ты.
– Я?
– Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой.
– Я не артистка.
– Ты не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой. Понимаешь?
– сказала Вера.
– Инга, ты когда-нибудь болела сильно?
– Я даже лежала в больнице.
– А что делала твоя мама?
– Мама?.. Она стояла под окном.
– Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?
– Я чувствовала, вот и все... Но один раз я решила проверить: может
– Она была там?
– Она не могла меня обмануть... моя мама. Она стояла! И тогда мне стало ее жаль. Я хотела закричать: "Иди домой!" Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: "Мама, иди домой!" Может быть, она услышит и пойдет? Ей холодно, она устала... Утром я снова выглянула в окно.
– Она стояла?
– Откуда вы знаете?
– Большие темные глаза уставились на актрису. Откуда?
– Я бы тоже стояла всю ночь.
– Правда?
Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к режиссеру:
– Долго мы их будем ждать?
– Время идет! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.
– Может быть, поторопить их?
– Нет!
Карелин стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.
– Вы ничего не понимаете, - говорил он.
– Может быть, сейчас решается судьба фильма.
Потом тяжелая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:
– Мы готовы.
И сразу же все хлынули внутрь, заняли свои места и сразу - аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека - Инга и Вера, и никто больше не смел вступить на их островок.
– Будем снимать, - тихо сказал Карелин.
Откуда-то вынырнула девчушка с хлопушкой.
Карелин скомандовал:
– Внимание! Мотор!
Хлопушка хлопнула и исчезла.
И тогда Инга направилась к своей "маме". Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, еще не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Вере, легонько боднула ее в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и теплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило ее, оторвало от всего остального.
– Мама...
– прошептала девочка.
Наверно, никто не услышал этого слова. Но оно, так долго не срывавшееся с ее губ, заполнило собой весь мир.
– Мама...
– шептала девочка и все терлась о теплое плечо и вдыхала его запах.
12
Когда Инга была маленькой, она не говорила: "Пошел дождь". "Начались точки", - говорила Инга.
Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба - множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в черные реки, по которым,
Но все начиналось с точек.
Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она все спала. И тогда мама будила ее бабушкиной присказкой: "Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают..."
Инга была поздней птичкой.
Летом Инга с мамой уезжала к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя - Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку.
В поле росла горящая трава - неопалимая купина, а под окном стояла береза, которая ночью так сильно пахла молодой смолкой, что Инга находила ее в темноте по запаху.
Рядом с бабушкиным домом жил старый-престарый плотник. Он учил Ингу пилить.
– Тяни пилу до конца, - приговаривал он.
– Чтобы все зубья сыты были.
Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила - никак не могла насытиться.
Еще сосед-плотник любил приговаривать:
– Помирать буду - всем прощу. Только еловому сучку не прощу!
"За что он так рассердился на еловый сучок?" - думала Инга.
В середине лета она с мамой ходила в поле слушать, как поет рожь. Они ждали, когда поднимется ветер и каждый стебелек превратится в струну. Струна-стебелек звенела тихо-тихо...
Это было давно, но почему-то сегодня, шагая по темным осенним улицам, Инга вдруг вспомнила о той поре, когда она была Королевой ужей. Возвращаясь со съемки усталая, она одновременно испытывала необъяснимое облегчение, почти радость. Она не помнила мрачного павильона, в котором собралось много людей. Перед ее глазами стоял светлый островок-комната с желтыми обоями и фотографиями в рамках. На этом островке они были вдвоем: она и Вера.
Как это получилось, что чужую женщину она назвала самым дорогим словом "мама"? Как это слово слетело с ее губ? Почему она не удержала его? Только бы отец не догадался об этом!
Когда Инга думала об этом, кровь приливала к лицу: девочка стыдилась робкого, необъяснимого чувства, которое неожиданно проклюнулось в ней.
Отца дома не оказалось, и Инга облегченно вздохнула. Она скинула промокшие ботинки и надела мамины тапочки - нога у нее подросла, стала почти как мамина. Потом она открыла шкаф и увидела белый халат, который висел среди других маминых вещей. Инга вынула халат и осторожно надела его на себя. Халат доставал почти до пола, а руки утонули в рукавах. Инга посмотрела в зеркало. И покраснела. Потом быстро сняла халат и пошла в ванную. Она развела в тазу мыльный порошок и опустила халат. Она стирала его очень бережно: не терла, а осторожно гладила ладошкой, словно боялась причинить ему боль.