Нерон
Шрифт:
Он начал свою службу при Калигуле и был его приверженцем; он участвовал во многих боях и чуть ли не лег на поле битвы. Он не жалел своей крови, не цеплялся за жизнь. Но в мирных условиях воин может споткнуться и о камешек. Его героизм не находит себе применения; он запутывается в клубке противоречивых интересов, не разбирается в расставленных ловушках и становится орудием, которым всякий хочет управлять.
Бурр растерянно взирал на окружавший его водоворот. И он был взят под подозрение! Он жалел младшее поколение, обреченное на бесконечные страдания, и радовался, что
Бурр направился в лагерь, расположенный под стенами Рима. Он опустил узды. Седок и конь так часто совершали этот путь, что умное животное уже само знало каждый поворот.
Какой-то воин, сидя на земле, жевал овсяный хлеб. Центурионы оглашали приказ. Мулы перевозили стенобитные орудия.
Картина родного ему быта растрогала сурового Бурра. Он глубоко втянул запах лагеря, грубый и бодрящий. Он повернулся туда, где развевалось синее знамя; к палаткам всадников, готовившихся к ночному отдыху. Он слышал ржание и топот копыт. Конюхи чистили и кормили горячих боевых коней. Бурр сел. Мимо него шли седые, хмурые легионеры, вояки былых времен; он всех их знал по имени. Проходили и незнакомые ему молодые легионеры, возвращавшиеся с военных упражнений; они носили широкие мечи и копья.
Все они были юноши; такого же возраста, как Бурр, когда он поступил в войско. Они представляли собой лишь одну из смен вечного и вечно-обновлявшегося воинства бессмертной нации.
Шлемы их бросали тень на бодрые, свежие лица. Под панцирями вздымались здоровые, могучие груди.
Бурр обнял долгим прощальным взглядом вечное войско вечного города. Он был опьянен величием мировой империи, простиравшейся от Британии до Мэзии, от Галлии до Дакии и от Испании до Ахайи.
Но сердце его сжалось от предчувствия, что и это погибнет; и взор его, еще никогда ни перед чем не смягчавшийся, заволокся слезами.
Временами вспыхивали огни. Раздавались трубные сигналы, после которых воины подходили к походным кухням. Насытившись, они ложились.
Лагерь постепенно уснул. Только Бурр бодрствовал и передумывал старые думы. В минувшие годы он не раз привозил сюда Нерона, чтобы приохотить его к военному делу. Но старания его оказались тщетными. Император был невосприимчивым учеником, предпочитал игру, и не обращал внимания на наставления Бурра. Они жили каждый своей жизнью.
Громовой раскат с затаенным зловещим ропотом пронесся с севера на запад. Это показалось Бурру дурным предзнаменованием. Он верил в богов; он был отпрыском старинного военного рода; еще прадед его пролил свою кровь на поле брани. Среди неверующего поколения, Бурр сохранил в себе чистоту веры, которой придерживались его предки. Небесное знамение потрясло его, исторгло у него тяжелый вздох и омрачило его чело.
Он вошел в свою палатку и написал императору прощальное послание, в котором просто и решительно просил отставки.
Гроза не унималась. Проносились сокрушительные вихри, но дождь никак не мог излиться и воздух не освежался. Небо непрестанно и гневно гремело. Лишь далеко на горизонте вздрагивали бесшумные, бледные молнии…
Нерон беседовал с
Страх, овладевший обоими после открытия заговора, удручал их. Они тяжело дышали в эту душную ночь.
Порывы ветра поднимали в саду столбы пыли, гнали и рассеивали их. Дворец словно насупился.
Нерон и Поппея, полуобнаженные, опустились рядом на ложе; долго они не проронили ни слова.
— Ты спишь? — спросил, наконец, Нерон.
— Нет.
— Почему?
— Так. — И она вздохнула.
Они метались на ложе, тщетно призывая покой. Подушки под головой словно горели.
Они не могли ни уснуть, ни забыться в поцелуях; они лежали простертые, с широко раскрытыми, устремленными в темноту глазами, немые и онемелые, как мертвецы. Что-то страшное обступало их.
— Охраняют ли нас? — спросила Поппея.
— К каждой двери приставлено трое стражников.
Поппея присела на ложе.
— Никто нас не подслушивает?
— Никто.
— Мне хочется говорить. Когда я слышу собственный голос, мне легче.
Нерон сел на край постели. Поппея осталась на своем месте.
В темном зале белело лишь ее тело — смутно, как луна сквозь облака.
— Это никогда не окончится, — простонала она.
Нерон молчал.
— Все напрасно, — продолжала она, — мы здесь погибнем.
— Если бы мне хоть кто-нибудь дал совет, — проговорил Нерон, — я послушался бы его! Иначе — жизнь невтерпеж.
— И все-таки ты терпишь.
Нерон призадумался.
— Не отречься ли мне от престола? Это спасло бы меня. Я мог бы отправиться в Родос… петь…
— А я? — перебила Поппея.
— Ты поехала бы со мной…
— Нет! И мне пришлось бы отречься: отречься от тебя. Она этого хочет. Более того: она посягает на мою жизнь.
— Посмотри, — промолвила Поппея, указывая на дворец Антония, — она тоже бодрствует, тоже не может сомкнуть глаз!
Нерон глянул в окно. Сквозь густую пыль из дворца Антония пробивалась полоса света.
— О чем моя мать сейчас думает?
— О тебе и обо мне. Пришел наш черед. Прежде всего — твой.
— Мой?
— Да! Она тебя перехитрит. У нее достаточный опыт. Она имела трех мужей. Первым был твой отец Домиций.
— Мой отец… — повторил Нерон.
— Вторым — был богатый патриций. Всякому известно, что она отравила его из-за его огромного состояния. А Клавдий попросил пить…
— Это я сам видел! — воскликнул Нерон.
— И ты еще колеблешься! — громко крикнула Поппея. — Чего ты ждешь?
Нерон бросился на ложе.
— Она начало, мать! — сказал он. — Благодаря ей — я на земле. И благодаря ей — я здесь, в этой непроглядной тьме!
Поппея упала на ложе рядом с императором. Волосы ее распустились. Она неслышно заплакала и больше не шевельнулась.
— Что с тобой? — взмолился он, — отчего ты не отвечаешь? Или ты не слышишь?
Глаза Нерона привыкли к темноте и он различал неверный свет, излучаемый наготой Поппеи. Она лежала равнодушная и безжизненная. Спазмы волнами пробегали по ее телу. Затем оно застыло, окаменело. Широко раскрытые глаза перекосились.