Нерон
Шрифт:
Мир казался тоскливым внутри, как и снаружи. Нерон попытался внести в него некоторые изменения. Он снова принялся за свои юношеские затеи. По его приказанию его садовники пытались, соединяя розу с фиалкой, взростить новый цветок, который обладал бы видом розы и запахом фиалки. Затем император стал скрещивать орла с голубем. Белый и розовый мрамор ему надоел. Ему понравилось сочетание синего с желтым, и он велел выложить мрамором этих тонов дворцовые залы. Однако мир продолжал казаться ему скудным.
Театр постепенно опустился. Игра шла вяло, и публику трудно было
Теперь артисты были вновь в загоне. Их место заняли суровые возницы, герои состязаний на колесницах и баловни толпы. Они, как и их здоровые кони, были гораздо ближе народу, чем какой-нибудь трагический поэт.
Нерон стал тоже возницей. Хотя тело его было изнежено и он не был приучен к военным упражнениям — однако тренировка, предпринятая для участия в гонках на колесницах, оказалась не безуспешной. Начал он с парной упряжи, но на Пифийских играх выступил уже с Четверкой, а на состязании в Истме в его колесницу было впряжено шесть коней.
Общество его состояло теперь из возниц. Они ругались и швыряли деньгами, которые распорядитель игр распределял между ними целыми мешками.
Новое упражнение укрепило Нерона. На лице его появился загар и выступили крупные веснушки. Он стал похож на своих приятелей: выглядел здоровенным, коренастым возницей, и говорил лишь о лошадях и призах. Чувствовал он себя хорошо только в колеснице, опьяненный воздухом, который он стремительно прорезал, одержимый бредом бешеного бега.
Такое опьянение вошло у него в потребность. Он не выносил больше темных зал дворца, их тишина удручала его, и его тянуло под открытое небо.
Единственной его радостью было лететь в колеснице, управляя конями, копыта которых едва касались земли. Тысячи людей восторженно следили за его пробегами; они наводняли долину между Палатином и Авентином, окружали цирк, располагались на деревьях и крышах. Это были для Нерона минуты забвения. Мир, мелькая, представлялся ему лишь в трех красках: в голубизне неба, сочной зелени трав и черноте земли. Позднее он замечал еще огромное человеческое пятно: лица зрителей, слившиеся в единый облик сфинкса — в лик толпы. В этом гигантском лице были провалы: разверзнутые рты, которые издавали поощрительный или угрожающий рев, подстрекавший его к победе…
Колесница скрывала до пояса фигуру Нерона. Он был обмотан вожжами и носил при себе короткий, острый нож, чтобы перерезать их в случае опасности. Он подстерегал взором мгновение, когда ворота распахнутся и будет брошен белый платок — сигнал к началу.
Император прерывисто дышал. В этот день рядом с ним стояла колесница, запряженная парой коней, а несколько поодаль — четверка. С ними он должен был состязаться. Он неприветливо оглядывал их возниц. Его коней было трудно сдержать. Они чутко навострили уши и нетерпеливо вращали глазами, показывая белки.
Колесница тронулась. Нерон несся так же бессознательно, как встревоженная им пыль. Его
Колесница мчалась стрелой. Нерон предвкушал победу. Он объехал низкую стену и, миновав столб, об который не один ездок размозжил себе голову — ощутил во всем теле упоительную дрожь. Перед ним простирался свободный путь. Он хотел, как молния, все глубже врезываться вдаль. Он чувствовал пульс жизни, и перед ним вставал образ его отца Домиция, увенчанного возницы, не раз стяжавшего себе в молодости приз…
Надо было совершить семь кругов. Семь дельфинов, установленных высоко над зрителями, обозначали эти круги, и каждый раз, когда колесницы вновь достигали главных ворот, один из дельфинов опускался.
Теперь все возницы сравнялись; Нерон напрягся, словно перед прыжком; он вытянул шею, так же, как его взмыленные кони, фыркавшие и кусавшие удила.
Возницы забыли, что борются с императором. В дикой ярости они стали изрыгать проклятия. Четыре бича свистели в воздухе. Толпа наседала; люди сшибали друг друга с ног. Меж деревьев и статуй — колесницы устремлялись к цели, приближаясь к критическому, смертельному повороту.
Зрители своим волнением словно погоняли колесницы. Нерон ничего перед собой не видел. Кони его вздыбились, но он рванул вожжи, и с последним, невероятным усилием достиг цели. Он победил.
— Вперед! — продолжал он кричать в исступлении, и пришел в себя лишь после того, как его освободили от вожжей. Десять горячих африканских коней, которыми он правил, еще трепетали от напряжения. Сам он едва держался на ногах.
— Что это такое? — прерывисто спросил он своего секретаря и заплетаясь добавил: — Разве та меловая черта и есть цель?
— Да, — ответил Эпафродит.
Император вытер пот со лба.
— Я мчался, сам не зная куда, — сказал он, неуверенно озираясь, словно не соображая, где он и какими судьбами здесь очутился… — Я летел, как Икар. Было божественно!
Туника его пропотела. Переодеваясь, он обнажил свое расплывшееся, дряблое тело.
Он сел в носилки вместе с Эпафродитом. Он молчал. Лицо его окаменело и посерело, глаза налились кровью. Вернувшись домой, он уединился в парке и стал перед статуей Юпитера.
— Я победил, — поведал он шепотом богу, — я завоевал себе венок. Если бы ты только видел меня! Но ты этого не желаешь, ты не смотришь на меня, надменный! Или ты разгневан тем, что я выше тебя?
Нерон выпрямился и с сознанием своего всемогущества взглянул на высочайшего бога. Он хотел бы метать громы и молнии, чтобы показать Юпитеру, что он ему равен. Он произнес про себя какое-то слово, и ему показалось, что грянул гром; он закрыл глаза, и ему причудилось, что небо исполосовано молниями.