Нескучный сад

Уварова Людмила Захаровна

Я не перечу ему. В чем-то Лешка прав. Пусть немного, но прав.

И я обращаюсь к Роберту:

— Давай ты.

Он качает головой.

— Не хочешь или не можешь?

— Нет, — отвечает Роберт, — не в том дело. Просто, какие мы для себя чужие-расчужие, все равно о недостатках своих будем говорить в полрта, а достоинства как начнем перечислять, так только держись…

— Вот уж неправда, — возражает Лешка. — Я, например, буду объективным на все сто!

Он загибает коротенькие пальцы.

— Начну с недостатков. Значит,

так: я злой, вспыльчивый, несдержанный…

Он умолкает.

— И это все? — спрашиваю я.

Лешка думает, прежде чем ответить.

— По-моему, у меня больше нет никаких недостатков, — виновато говорит он.

— Тогда давай достоинства, — замечаю я.

Он открывает было рот, но, поймав мой откровенно насмешливый взгляд, сердито отворачивается.

— Не хочу!

Роберт смеется.

А лодка плывет все дальше, огибая извилистые берега, и дождь ударяет о спокойную, приглаженную гладь Москвы-реки.

11

Снова наступили каникулы. И мы разъехались кто куда. Я жила у бабушки в деревне. Почему-то теперь, когда я была далеко от дома, мне особенно привлекательной казалась моя московская жизнь.

Я вспоминала школу, большой двор, заросший тополями, Донской монастырь, с его мраморными, медленно рассыпавшимися памятниками, и до того мне хотелось обратно, что я начинала считать дни, когда вернусь домой.

Даже неумолимый ГЕМ издали казался мне довольно сносным. И мне хотелось порой увидеть знакомые пронзительные водянисто-голубые глаза, рыжую щеточку усов, услышать тонкий, ехидный, удивительно въедливый голос.

Я уговорила бабушку, и она отправила меня домой в середине августа.

Стояли теплые, погожие дни ранней осени. Над Москвой синело ясное небо и зелень была еще густой и пышной, и по утрам легкий теплый дождь совсем по-летнему негромко стучал в окно, но порой вдруг налетал порывистый ветер, вздымая пыль, и солнце заглатывали тяжелые тучи, проплывавшие чередой, и тогда верилось: осень, настоящая осень не за горами.

Как хорошо было снова лицом к лицу повстречаться с Москвой! Два месяца я не видела Москвы, и она казалась мне еще прекраснее, чем прежде.

На Калужской улице ломали деревянные дома и возводили фундамент для новых многоэтажных зданий.

По Мытной улице стал ходить голубой, рассыпавший искры троллейбус.

Словно впервые я осознала могучее, ни с чем не сравнимое чувство дома. Да, это был мой дом — и наш Верхний Чудаков переулок, и Калужская площадь, и тихая Мытная улица, и Парк культуры…

Уже все были в Москве: и Зденек, и Валя, и Роберт, и Лешка.

Зденек и Роберт выросли, особенно Зденек. На лице его темнел пушок, и он то и дело поглаживал себя по щекам, приговаривая:

— Как назло, забыл побриться…

Роберт, казалось, похудел еще больше, а Валя потолстела, словно бы раздалась вширь.

Само собой, она по-прежнему была влюблена в Зденека, а Зденек — это увидели сразу все мы — кидал беглые, словно

бы равнодушные взгляды на Лилю Островскую.

Бывают такие девочки: растут бок о бок с тобой, тихие, неприметные, их не видишь, не замечаешь, здесь ли они или их нет.

И вдруг, внезапно, в один прекрасный день гадкий утенок обернется прелестным лебедем.

Так было и с Лилей. Жила-была девочка как девочка, в меру некрасивая, молчаливая, даже угрюмая. О ней никто не думал, никто не говорил.

И вот осенью мы встретились в школе и оказалось: Лиля — красавица.

Не то, чтобы черты лица были такие уж правильные, но все в ней, от гордой посадки маленькой головы до румянца на щеках, все было до того гармоничным и пленительным, что не одна я, все мы только молча дивились: что это произошло с Лилькой?

Может быть, какой-нибудь особенно придирчивый художник вряд ли одобрил бы ее нос, широкий, слегка приплюснутый, и высокие приподнятые скулы, и яркий большой рот, но все вместе это было прекрасно.

И она сама, видимо, сознавала свою неожиданную привлекательность. Сознавала, и гордилась, и в то же время немного стыдилась удивленных взглядов, которые мы все на нее бросали.

Зденек, очевидно, влюбился. Все мы сразу же увидели это.

Одна Валя ничего не замечала.

Мы шли с нею из школы домой, и она, как всегда, говорила о Зденеке, о том, что он вырос, не правда ли, стал совсем взрослый…

Я сказала ей:

— Зденек бегает за Лилькой.

Валя удивилась.

— Еще чего!

Потом задумалась, помрачнела.

— Уж ты скажешь…

Однако мои слова, наверное, запали ей в душу.

Она стала ловить взгляды Зденека, глядела то на него, то на Лилю и в конце концов все поняла.

— Что ж, — сказала она мне упрямо. — Что с того? А я все равно…

И оборвала себя. Но я и так поняла, что она хотела сказать.

Однажды Зденек собрал всех нас возле себя и сказал, краснея:

— Тут один мой товарищ стихи написал…

— Какой товарищ? — спросил Лешка.

Зденек неопределенно махнул рукой.

— Там, один, ты не знаешь… Ну так как, хотите послушать?

— Валяй, — сказал Роберт.

Зденек стал читать, слегка завывая:

И скучно, и грустно И… К черту Пушкина, к черту Лермонтова. Скука. Даже в этом лазурном Сорренто. Скука. Только ты, только ты одна в моем сердце. Я не знаю, что делать, Где от дома твоего дверца. Я хожу по Москве и тоскую, По тебе одной тоскую, Где еще мне найти такую, Такую, похожую на статую?