Несостоявшаяся революция
Шрифт:
Первые два года перестройки показали, что прежние советские образцы решения проблем растеряли свою эффективность. В силу ряда фундаментальных факторов, наиболее важным среди которых был изменившийся социокультурный профиль советского общества (городское, модернистское, хорошо образованное, потребительски и прозападно ориентированное), есть веские основания усомниться в применимости так называемой китайской (читай: авторитарной) модернизации для позднего СССР. В сущности, этап авторитарной модернизации мы прошли в 30-е — начале 50-х гг. XX в. В новых исторических условиях на повестке дня могла стоять лишь такая мо-дернизационная модель, которая предполагала активное освоение и использование западного опыта в политической, экономической и культурной
Люди, жившие в ту эпоху, без труда вспомнят, что доминантой массовых умонастроений середины 80-х годов прошлого века было желание перемен самого радикального свойства. Хотя об их содержании имелось смутное представление, очень хотелось больше свободы, больше экономической эффективности и больше справедливости. Из коллективной памяти стерся тот всеобщий энтузиазм, которым общество встретило реформы Горбачева и поистине общенародная поддержка, которую он на первых порах получил.
Однако русские националисты не участвовали в этом хоре одобрения. Их отчуждение и переход в оппозицию Горбачеву были предопределены кругом социополитических и историософских идей, культивировавшихся ими в предшествующие десятилетия. Политическая демократия, рыночная экономика, западная культура, индивидуализм — в общем, все то, к чему стремился и вел дело Горбачев, — составляло для националистов атрибуты ненавистного им Запада, антитезу «святой Руси». Отсюда понятно, что Горбачев просто не мог опереться на русских националистов в своем реформаторском устремлении, а потому его союз с либералами и западниками был предопределен.
Здесь важно не перепутать местами причины и следствия. Не феерический взлет Яковлева и союз Горбачева с либерально-реформистскими кругами вынудили националистов перейти в оппозицию, а априори враждебное отношение последних к горбачевским реформам заставило генсека отказаться от опоры на них.
Конечно, националисты могут гордиться тем, что не поступились принципами в обмен на политические выгоды. Беда в том, что эти архаичные принципы ни в малой степени не согласовывались с практикой жизни и массовыми умонастроениями. В их основе лежало странное и абсолютно ни на чем не основанное убеждение, что русская субстанция антагонистична демократии, рынку и свободе.
Где, на каких скрижалях истории русофилы прочитали, что Россия и русские специально не созданы для свободы и процветания? И это в то время, когда другие народы успешно совмещали национализм и национальную самобытность с рынком и демократией. В характерном для русского национализма пренебрежении международным опытом есть что-то трогательно-комичное: люди, вдохновенно разоблачавшие мировую закулису и строившие изощренные конспирологические схемы, не имели представления о мире, лежавшем за пределами их кабинетов, кухонь и излюбленных книг. Националистическая историософия находилась (и все еще продолжает находиться) в обратно пропорциональном отношении к реальному миру.
Но самое обескураживающее состояло даже не в ограниченном интеллектуальном кругозоре националистической интеллигенции — либеральная, на свой лад, была ограничена ничуть не меньше. Различие в данном случае состояло в том, что первая оценивала Запад сугубо и исключительно отрицательно, в то время как вторая — всецело положительно. Общая неадекватность понимания внешнего мира была неизбежным следствием советской закрытости от него.
В случае с националистами наиболее удивительное — повторим это еще и еще раз — состояло в бесподобном пренебрежении реальным состоянием советского общества и его массовых устремлений. В националистической картине мира русский народ-как-он-есть был подменен литературоцентричным мифом о народе-каким-он-должен-быть.
Националистам даже не приходило в голову, что столь грандиозный разрыв между националистическим нормативом и реальным положением дел был следствием их принципиального сбоя в стратегической оценке ситуации. Но ведь, проникнувшие в метафизический план истории и прозревшие глубины народного духа, они просто не могли ошибаться.
В этом смысле культурно-психологический профиль русского национализма выглядел парадоксально. С одной стороны, притязая выступать от имени русского народа как целостности и искренне ратуя за униженных и оскорбленных русских, националисты де-факто оказывались демократами. Национализм вообще неразрывно сопряжен с демократией: демократические преобразования происходят, как правило, в националистических формах, а любая успешная националистическая мобилизация эгалитарна и демократична по своей сути.
С другой стороны, те же самые русские националисты не просто отвергали демократию как форму общественного устройства, но и разделяли элитистскую позицию, взгляд на общество сверху вниз: нам-де лучше известно, в чем интересы народа. И если слюнявая на-родофилия в сочетании с незнанием реального (как сказали бы сейчас, «чисто конкретного») русского народа — родовая черта русского национализма, начиная со славянофилов, то элитизм роднил его с прозападным либерализмом. Отличие состояло в том, что западный вектор российского либерализма был вполне созвучен, изоморфен массовым настроениям русского народа, который эти либералы вполне искренне презирали. Точно так же, как презирали его в начале XX в. большевики.
Но и буквально молившиеся на «народ-богоносец» националисты в действительности не доверяли ему, отказывали в праве самому решать свою судьбу. Они представляли русских в виде легко манипулируемой массы. Вот сейчас-де народ сбит с толку, одурачен либеральной пропагандой, но окажись ключевые масс-медиа в руках националистов, народ моментально прозреет, опамятуется. Такова была логика русского национализма, не выдерживающая никакой критики.
Ведь руководители главного пропагандистского орудия советского режима — всесоюзного телевидения, Ненашев и сменивший его Кравченко, принадлежали к советским консерваторам, разделявшим с националистами часть символа веры. А информационный заряд ТВ многократно превосходил «площадь покрытия» печатных СМИ, контролировавшихся либералами. Ну и что, сынку, помогли тебе эти ляхи?
На ТВ все равно превалировали либеральные настроения, точнее, посылаемый им либеральный сигнал воспринимался обществом на ура, вто время как умеренный консерватизм части передач явно диссонировал с преобладавшим общественным умонастроением. Даже если бы второй канал ТВ был отдан русским националистам — а такая идея у Горбачева была, — «что бы он услышал по этому каналу? В первый же день сказали бы, что Михаила Сергеевича нужно повесить»314.
314 Самоваров Александр. Перспективы русского национализма: национализм с человеческим лицом. М., 2008. С. 19.
В общем, националисты сами загнали себя в стратегическую ловушку. Они встали в безусловную оппозицию реформам Горбачева, в то время как их культурно-идеологический призыв обладал сокращающейся мобилизационной способностью. Был ли выход из этого политически самоубийственного положения? Конечно! Более того, он выглядел самоочевидным: если бы русские националисты, подобно националистам других советских республик, а также восточно- и центральноевропейских стран соединили, обвенчали национализм с идеями демократических и рыночных преобразований, то получили бы подлинное бинарное оружие огромной политической мощи.