Несовершенное – значит человеческое. Этюды из психотерапевтической практики
Шрифт:
– А кому ты это говоришь? – уточняет у Кости тренер.
– Женщине, которая начинает доставать, – отвечает тот и подбирает на эту роль такую крепкую, активную женщину из группы. Надевает ей пурпурную шаль. Теперь мы – трое исполнителей своих ролей вместе со своими фразами и жестами – начинаем одновременно «звучать» и «проявляться».
Константин с тренером
Никакая не новость, наверно, для большинства, что все мы «состоим» из тех, кто когда-то был с нами рядом – из мамы, папы, бабушек, дедушек, старших братьев и сестер, то есть из фигур, влияние и воздействие которых нами было некритично впитано и присвоено. Многим это кажется парадоксальным: «Ну как же так, мама так бесила, обижала меня своими выходками, репликами, обвинениями, а теперь, оказывается, я сама стала такой?» – растерянно и недоуменно вопрошает человек. Да, действительно, сознательно мы часто хотим и пытаемся быть совсем другими, гордимся своими (иными!) принципами, отношениями, позициями. Но в бессознательном (или в «тени», как мы это называем) часто живут в качестве полученного без нашего выбора и согласия наследия эти самые знакомые до боли персонажи, только в детстве они жили снаружи, а потом поселились внутри…
Вернемся к Константину, вглядывающемуся в картину со стороны.
– Где первый раз ты видел нечто похожее, что тебе это напоминает? – спрашивает тренер.
– Это очень похоже на то, что было между мамой и папой в детстве… Они бесконечно спорили, ругались, три раза разводились, потом опять съезжались, – невесело вспоминает Костя.
– И что было с тобой тогда?
Костя мучительно пробирается в свои давно закрытые на замок детские чувства. На его лице отражается
– А мне тогда и было больно! Вот он я! – указывает Костя на фигуру «боли» и перемещает ее, сажая посередине между «мамой» и «папой». Я в своем сером оказываюсь «папой», крепкая женщина в пурпурном – «мамой». А Костя, «мальчик пяти-шести лет», – между нами.
– Что говорят эти фигуры? Давай вспомним и уточним их реплики, – просит тренер.
Костя поочередно «заходит» в отцовскую и материнскую фигуры и «из них» воспроизводит их слова.
«Отец»:
– Не бойся, я никому тебя не отдам, мы всегда будем вместе. (Интонация тихая, несколько робкая и печальная.)
«Мать» (с вызовом, громко):
– Ты поедешь к бабушке, сейчас ты здесь мешаешь!
Мы многократно повторяем эти реплики, а Костя, «вернувшись» в роль ребенка («боли»), слушает и вновь переживает те свои очень тяжелые детские чувства: беспомощность, страх, невозможность разделиться на две части, ощущение огромного одиночества и отчаяния…
Непосвященному воспроизведение такого действа может показаться почти издевательством над взрослым и сильным человеком. Зачем опять оживлять такие мучительные и болезненные воспоминания? Только потому, что тогда ребенок с ними не справился и они застряли глубоко внутри, а далее человек анестезировал бессознательно сам себя, чтобы не чувствовать этой безысходности. И перестал ее чувствовать. Но заодно он «анестезировался» и от всех остальных чувств. Обезболиться ведь нельзя избирательно. Теперь, будучи взрослым и сильным, он хочет найти способ полюбить, а не бросать женщин, получить возможность испытывать и выдерживать близость с другим человеком, а она очень прочно ассоциируется у него со страхом и болью. Но взрослый человек уже может справиться с тем болезненным переживанием: теперь у него есть сила, опыт, знания, уверенность.