Нестор Махно

Ахинько Виктор

— Слушай, по силам взять Екатеринослав?

Миргородский призадумался.

— Ежели с кем-нибудь снюхаемся, — ответил. — Пока там неразбериха. Ранняя пташка росу пьет.

— Говори яснее. С большевиками, что ли?

— Только с ними!

— Почему, Сеня?

— Железные пройдохи!

Когда Махно чуток поправился и, захваченный замыслом взять губернию, созвал в Гуляй-Поле большой митинг и начал там сначала тихо, потом все пуще распаляясь, говорить поверх тьмы голов, что качалась, любовно смотрела на него (а где-то по восставшим селам тоже ждали его появления и слова), когда он кидал ей призывы к борьбе за землю и свободное от любой власти житье, и масса открывала рты и вопила восторженно, уже не слушая его, — он чувствовал

и знал наверняка, что это не ОДИН говорит, а поверившее в него, вот. оно, многоликое существо, плотью от плоти и душой от души которого он теперь стал. Батько лишь внятно выражал то, что ОНО давно жаждало и чего вместе с ним алкало. Что могут поделать с ЭТИМ все Ленины, директории, Красновы, Вильгельмы и прочая? Кто они такие? Хай ученые-переученые, генералы, министры, комиссары, пусть даже колдуны индийские прибегут — все они есть и будут чужаками для слитой в едином порыве массы гуляйпольцев, а скоро, глядишь, и екатеринославцев, и всех украинцев!

Вместе с тем Нестор с тревожной радостью ощущал, что ТЫСЯЧЕГОЛОВОЕ жаждет и его женитьбы. Ему уже не раз, настойчиво и в шутку, напоминали об этом. Он и сам давно искал ту, что нужна Батьке. Нашел, да не давалась, и это было странно, глупо, даже дико! Вроде она тоже чужая, как те фокусники. А может, и правда посторонняя? Почему бы и нет? Чьей саженью измеришь потаенное родство?

Галина Кузьменко между тем была на митинге и не устояла против общего порыва, кричала вместе со всеми, не разбирая слов, и ей было хорошо. Вначале она пыталась не поддаться зову толпы. Но нечто, давно дремавшее в ее душе, зашевелилось и словно шепнуло: «Вот миг. Хватай! Ты будешь, будешь!» И она вдруг почувствовала, что Нестор уже не просто народный герой, Батько суровый, которого боялись. Нет. Он — другой. Кто именно, Галина не смела назвать, но противиться этому не было никакой надобности и возможности. Потому что… «Потому, — шепнул голос, — что ты не с ними — с НИМ!»

Раньше она убеждала себя, что Нестор забыл ридну мову, не желает добра одним только украинцам. Вот и агронома Дмитренко недавно застрелили за то, что помогал когда-то немцам и Центральной Раде. Это же варварство! Нужно, наоборот, биться за нэньку Украину, за нашу дэржаву, а не за какую-то абстрактную свободу, анархические идеи.

Теперь же, испытав единый порыв со всеми гуляйпольцами, кто пришел на митинг, Галина заразилась их восторгом и потеряла себя. «Ты с ним, — радостно шептал голос. — Хватай миг и будешь!» — «Та що ж цэ такэ?» пыталась она вникнуть. «Будешь их Матерью!» — и голос умолк.

Нестор разглядел ее в толпе, протолкался, улыбнулся и взял за руку. Ощутив тепло, о котором давно мечтала, и ток большой, вроде бы даже не просто мужской силы, она, словно та коростелевская собака, покорно примолкла. Он сказал:

— Поедем кататься, а? Тачанка ждет!

Галина вспыхнула маковым цветом и легонько пожала его руку в знак согласия.

— Нашу станцию Гайчур захвачено. Ой, бида будэ, Батько! — в панике лепетал гонец в заплатанном кожухе, шапка набекрень, глаза дикие.

— Кто? — спросил Махно, еле сдерживая усмешку.

— Налэтилы, як коршуны. Бабахають!

— Да кто напал?

— Бабахають. Мэнэ до вас послалы.

— Фу т-ты, граммофон. Беги назад. Скажи: спасем!

Это было опасно. Гайчур недалеко от Гуляй-Поля и связан с Екатеринославом по «чугунке». Все надежды и планы захвата губернии могут рухнуть. А уж если добровольцы с казаками прорвались — хоть караул кричи.

— Ану запроси станцию, — велел Нестор Федору Щусю. — Да построже. Какая сука там шебуршит? Яйца оторвем и на забор повесим!

— Так у нее ж нету, — возразил помощник весело.

— Другое нащупаем.

Федор вскоре возвратился от аппарата.

— Большевики там. Какой-то штаб юго-восточной группы войск. Командует Колос. Предлагает встречу.

— Та-ак, штаб, значит? Брешут, сволочи! Шайкалейка налетела… Пусть приезжают.

— А здоровье?

— Ничего. Я их дома

приму, в постели.

Коварная испанка все не отпускала Нестора. После прогулки с Галиной (эх, какой прогулки, слаще любого медового месяца!) он опять почувствовал слабость. В гостиницу, где теперь располагался штаб, наведывался, но больше лежал дома.

Евдокии Матвеевне понравилась невеста (эту женитьбу без венчания мать молча не признавала), да и как иначе, если столько ждала, уже и не надеялась скоро увидеть помощницу по хозяйству. Галина готовила еду, заваривала крутой зверобой и старалась во всем угодить свекровке, которая называла ее «дитка».

— Не горюй, — говорила Евдокия Матвеевна. — Я тебя в обиду не дам. Нестор бывает очень сердитым. А ты не поддавайся, дитка, и тоже грымни на його. Он отходчивый, и я тэбэ пиддэржу: Ладно?

— Ладно, — соглашалась Галина, поглядывая на мужа, который усмехался загадочно.

В порыве благодарности он подарил ей чудное колечко с бирюзой и впервые с удивлением обнаружил, что никогда не делал ничего приятного для матери. Даже пустяков не привозил, как другие, скажем, для кухни что-нибудь или платочек, или что там еще бабам хочется. Да он ее и за женщину-то не считал: мать и мать. Лупила. когда-то, от виселицы спасала, ждет всегда, беспокоится, плачет. «Эх ты, сынок называется, — сокрушался Нестор. — А потом… Что делать с Галиной, если придется отступать? В тачанке учительнице не место. Бросать же опасно: изнасилуют, украдут, а то и… Пчелы и те летят на красный цветок! Вон у Гаврюши жена и мать пропали. Хорошо еще, что живые нашлись. Позволь, но и у Марченко жена, и у Каретников молодухи, у Пети Лютого… Всех тащить с собой? — раньше об этом как-то не думалось. — Целый же семейный обоз. Обуза! Ян Жижка тоже возил? А Пугачев? О-о, елки-палки, как выражается Ермократьев. Этих забот нам только не хватало. Пока тихо и фронт надежен. А дальше? А Галина вдруг не захочет бросить школу, детей? Во влип. Не имел лиха да женился!»

Пока он так размышлял, лежа в постели и попивая зверобой, к Гуляй-Полю катили сани. В них, кроме кучера, сидели двое. Их охранял отрядец верховых, пятнадцать сабель.

— Не в ловушку ли сунемся, а? — спросил Колос. Бледное суровое л идо его выделялось на фоне черного воротника.

— Кому написано быть порубленным, командир, того уж не повесят, откликнулся его спутник и захохотал.

«Молодо-зелено», — думал не без зависти Колос.

Сидящий рядом с ним Максименко, краснощекий и широкоплечий, был отчаянным хлопцем, хотя судьба уже успела и попытать его и пощадить. Подручный коногона, он сколотил на шахте ватагу сорвиголов и напал на австрийцев. Легко добыли два пулемета и поперли на Гришино. А там как раз стоял петлюровский атаман Мелашко, который быстро Охладил пыл молодцов, разоружил их и сказал: «Или пойдете с нами, или — к стенке. Выбирайте, да поживее!» — «Мы же пленные», — попытался выкрутиться Максименко. «Забудь это слово, бандит! — оборвали его. — Гражданская война — не мать родная». Куда денешься? Отправились с петлюровцами на Синельниково, с ходу взяли бронепоезд и покатили к Екатеринославу. Ночью, однако, их забросали гранатами и захватили большевики во главе с Колосом, или Колосовым, или Снеговым — его по-разному окликали, подпольщика. Опять возник проклятущий вопрос: «Куда денешься?» Переметнулись, теперь уже вместе с Мелашко, к большевикам. Они шустрые ребята. Особо понравилось Максименко наставление Колоса: «Не давай врагу опомниться!»

Скрипел снег под полозьями, глухо постукивали копыта лошадей, и казалось, что в этом пустынном степном краю не то что нет войны — живым не пахнет. От станции Гайчур до Гуляй-Поля верст двадцать. Пока Колоса и его спутников никто не беспокоил. Но вот на взлете холма замелькали темные всадники, покрутились, исчезли. «Трусливый народишко, — определил Колос. — Или осторожничают? А вдруг не махновцы?»

— Глянь, с двух сторон прут! — вскрикнул кто-то из сопровождения. К ним летели гражданские на разномастных конях.