Нестор Махно

Ахинько Виктор

Трое суток тому они занимали позиции на самом удаленном фланге бригады Махно. Даже и мысли не было об отступлении. За ними, до Луганска, окопались красные и общими усилиями сдерживали добровольцев и казачков всю зиму. Больших боев не было, так, стычки, перестрелки. Захарий даже подумывал, как бы при случае улизнуть, вспахать свой надел и быстренько вернуться. Отвезти, кстати, барахлишко, что прихватил по пути.

Он не считал себя вором. Все махновцы баловались этим. Тянули бы и красные, да избы далеко. Иначе зачем же воевать? То была вроде плата за вынужденные мытарства. Кроме того, Захарий всегда трудился не меньше других. Руки вон все в мозолях.

А что нажил? Может, городские больше пахали? Черта с два! Так почему же не поделиться по-доброму?

Инженер, или кто он там, в квартире которого ночевали, горлопанил: «Куда шубу тащите? Я сын известного в Гуляй-Поле Михаила Кернера. Его знает ваш Махно!» Клешня подумал и ответил, покрепче сжимая мех: «Я тоже Батьку оберегал. Ну и что?» Потом уточнил: «А где моя шуба?» Тихо так поинтересовался. Жена инженера завизжала, вцепилась в мягкую, искристую полу: «Не дам! Вы погромщики. Она мне от мамы досталась!» — «Почему же моей маме и жене Оле отказано? — крикнул и Захарий. — Чем они хуже вас? День и ночь не разгибаются!» — «Так устроена жизнь, — отвечал инженер. — У Бога спросите и сохраняйте достоинство». Клешня не понял, о чем речь, дернул. Шуба треснула. Ему досталась меховая пола. Он бросил ее и выскочил на улицу.

Там стоял их ротный — Сашка Самышкин по прозвищу Семинарист: высокий, жилистый, с усами, лихо закрученными колечками.

— Фраер вы, Клешня, — сказал он, усмехаясь. — Зачем вам, хуторскому дуплу, выездная котиковая шуба?

Захарий не без испуга (если донесут Батьке под горячую руку — порешит!) подбирал слова о справедливости. Их не находилось, и он показал заскорузлые ладони:

— Глянь, не заслужил?

— Эвона, я не о том, — скривился Сашка брезгливо, прохаживаясь с развальцем.

Он был не просто смелый — безоглядно отважный, и его не брали ни пуля, ни сабля. Тем и выделялся, за то и ценили в полку, и побаивались: ротному сам черт брат! Семинарист достал из кармана серебряные часы, щелкнул крышкой. — Вот что следует брать: ценно и незаметно!

Ему еще хотелось покуражиться, и он спросил:

— А за кого ты, Захар? За большевиков или за коммунистов?

— Ясное дело, за последних.

— Эвона, почему?

— Они всё дали: землю, зерно и мир. А большевики, падлы, забрали, чеку привезли, какие-то комбеды, продотряды…

— Простофиля ты, братец. Это же одно и то же. Мечтали о власти — обещали. Добились своего — стоп! Да разве только они? Все политики дерьмо! Жизнь, Захар, черепаха. Медленно ползет. А им не терпится других обскакать. Вот и врут почем зря, пока вы свои запыленные уши развешиваете.

Ни Клешня, ни командир полка Петр Петренко, никто другой и не догадывались, с кем имеют дело. Шесть лет тому москвичи были потрясены злодейскими грабежами и убийствами: влюбленной парочки, богатого коммерсанта, двух старух. Всё проделала шайка Семинариста. Причем у бабушек были переломаны кости, вырезаны груди, обуглены пятки. Сашку долго не могли поймать. В конце концов изловили и приговорили к повешению. Но тут подоспела амнистия к Романовскому юбилею — оставили двадцать лет каторги. Освободила бандита Февральская революция. Попросившись на фронт, он сразу же нашел в городе тех, кто его выдал, и убил. После этого бежал на юг, пристал к повстанцам. «Я тоже, эвона, каторжанин, как и Батько Махно», — не без гордости говаривал Сашка.

В апреле на их участке лихо вынырнула конница генерала Шкуро. При поддержке бронепоездов она опрокинула красную дивизию и навалилась на полк Петренко. У него

было до трех тысяч бойцов, но не хватало патронов, и приходилось откатываться к Гуляй-Полю. Дороги запрудили раненые, беженцы. Они распространяли слухи, что сзади, помимо лохматых терцев, катятся еще какие-то невиданные железные черепахи по имени Танки…

Захарий приподнял голову. Рядом никого не было, и снаряды больше не рвались. Не долго думая, повстанец сполз в балку и кинулся прочь. Может, не заметят, не достанут. Винтовка мешала. Зачем ее тащить, если нет патронов? А бросить жалко. Он и так уже все потерял: конька родного, белопузого, барахлишко. Эх ты ж, война-дура!

Отбежав подальше, Клешня увидел тачанку с ранеными. Те ушивались в тыл. Он уцепился за гнутое крыло и как ни в чем не бывало зашагал с каким-то матросом. Навстречу вихляла телега. С нее спрыгнул вездесущий Семинарист.

— Вы куда это удираете, курвы? Кому же я патроны везу?

— Сопровождаю раненых. Шкуровцы… иначе… порубят, як дрова, — оправдывался Захарий. Он чувствовал в командире бешеную силу и боялся ее.

— Держите патроны на всяк случай! — Сашка кинул подсумок в тачанку. — А вы, симулянты, дуйте за мной!

— Там же… амба! — запротестовал матрос.

Глаза Семинариста блеснули гневно.

— Шалишь, браток. Устоим!

Вскоре они подъехали к роте. Увидев патроны, повстанцы повеселели. Их реденькая цепочка тянулась от рощицы почти до села.

— Где они? — спросил Сашка.

— А ты глянь!

Захарий похолодел. Напротив, метрах в трехстах, гарцевали белоказаки.

— За мной! — рявкнул Семинарист и, стреляя, бросился на врагов.

Те явно не ожидалй такой прыти, покрутились и начали пятиться. Под одним из них пала лошадь. Сашка устремился к нему. Тот прицелился. Бах. Сашка бежал. У видевшего это Клешни пересохли губы. Бах снова. Сашка увернулся и зарубил казака. Махновцы резвее побежали за своим ротным. Справа, откуда ни возьмись, наступала еще какая-то группа. Когда сблизились, Семинарист спросил:

— Что за орава?

— Полк из дивизии Дыбенко, — доложил старший.

— Да она же в Крыму!

— Не вся. Нас кинули из Мелитополя. Комполка убит. Я комиссар Михаил Ступаков.

— И сколь же вас?

— До ста штыков осталось.

— Где они? — презрительно усмехнулся Сашка, подкручивая усы. — Вижу одни берданки. На охоту, что ли, собрались, фраера? Да вы еще и босиком!

— Эх, и пулемет есть, но поломан, — смутился Ступаков. — Невезуха.

— Аники-воины. Присоединяйтесь, выберем вам командира, — весело решил Семинарист. — Ану дай бинокль.

Он стал осматривать горизонт. После недавних дождей небо было чистое, холодно-голубое. Сиротливая весна.

— Что, невезуха? — поинтересовался Михаил.

— Всюду, как мухи, нас облепили эскадроны Шкуро, — говорил Сашка, поворачиваясь то вправо, то влево. — Мы в мертвом кольце, братва.

— Э-э-эх! — вздохнул комиссар. Он знал: кому-кому, а ему — крышка.

Захарий поглядывал на него без сочувствия. Махно дал всем в Рождественке добрые наделы, заверив: «Что посеете — ваше. Разве только фуражу немного возьмем. Зато уголь для топки дадим из Мариуполя». А тут налетели эти большевики. На помещичьей, самой лучшей земле объявили совхоз. Что оно такое? На хрена? Мужики зашумели. Прикатила чрезвычайка, стала угрожать, как недавно австрийцы, и тоже была закопана в лесочке. Тогда-то Клешня и подался в полк Петренко и никаких братских чувств к красным не имел. Хай их беляки секут. Туда им и дорога. Особенно комиссарам.