Нестор Махно

Ахинько Виктор

Петр всхлипнул. Комок подступил к горлу Билаша, он крякнул. Тогда заговорил Иван Долженко:

— В центре колонии мы насчитали двадцать четыре трупа. Другие валялись по огородам, во дворах. Не просто убитые — изуродованные. Страшно смотреть. Стон, плач…

— Где головорезы? — спросил Виктор.

— Мы всех взяли, — продолжал Петр Могила, икая. — Они протрезвели, не сопротивлялись… Сидят под охраной вон на подводах… Тоже плачут и ждут возмездия… Еле довезли. Хотели порубить на куски.

— Зачем опять произвол? — сказал Билаш. —

Тут члены пологовского Совета, мы с вами. Кто за смертную казнь? — и первым поднял руку.

Погромщиков с приговором и охраной отправили в штаб дивизии, в Гуляй-Поле, а Виктор, Иван и Петр поехали дальше — в Волноваху. Пригревало майское солнце, всюду зеленели хлеба. Навстречу то и дело попадались усталые, оборванные красноармейцы. Многие босиком.

— Чьи вы? — спрашивал Билаш.

— Южный фронт. Девятая дивизия.

— Откуда бежите?

— Из Юзово. От Рутченково. Деникин прёт! А у нас ни жратвы, ни патронов, — отвечали отступающие. От их вида, от этих слов с северным аканьем веяло полной безотрадностью. Ну что они здесь ищут, что потеряли? Встревоженный прорывом белых, Виктор был уверен, что его полки выстоят. Им пятиться некуда: в тылу родные хаты, жены, дети.

Проехали немецкую колонию с добротными домами из красного кирпича, с железными крышами.

— Хозяева, — похвалил Долженко, — не то что мы — под соломой да камышом ютимся.

— А махновия, когда беснуется, ничего не разбирает! — выпалил Могила.

— Мели, да не забывайся, — предостерег его Билаш.

— А вы послушайте. Недавно Федя Щусь собирал контрибуцию. Может, и в этой колонии. Нет, в Яблуковой.

Немцы говорят: «Найн денег. Уже все забрали». Он арестовал восемь зажиточных заложников и… в штаб Духонина отправил.

— Сами виноваты. Брехали ж, наверно? Германец без копейки не живет, — заметил Иван и чихнул. Автомобиль притормозил на ухабе — пыль накрыла пассажиров.

— Хай и так, — согласился Могила. Он худенький, верткий. — Но зачем же самосуд устраивать? Чтобы нас всех бандитами называли? Уже квакают. Правда, за глаза. Но на том дело не кончилось. Немцы возмутились и решили убить Махно. Раз он вождь — за все грехи отвечает. Потянули жребий, выпало двум ехать в Гуляй-Поле. Сели на добрячую бричку и вперед!

— Сочиняешь, корреспондент? — не поверил Долженко. — Я не слышал.

— Могила не врет, — мрачно сострил Петр. — Катят они по Махнограду, а бричка-то заметная. Не учли. Ага. Мой тезка Петя Лютый как раз дежурил по штабу. Кивает часовому: «Ану, задержи». Тот побежал: «Стой! Стой!» Немцы-мстители наутек. А у штаба пулемет же всегда наготове. Чесанул по ним. Колонисты спрыгнули с брички, залегли за деревом, отстреливаются. Тут хлопчик шел по улице. Ни сном ни духом ничего не ведал. Ваня Деревянко. Наш сосед. Его и ухлопали.

— У-ух и глупость! — Билаш даже привстал на сиденье.

— Этим же не кончилось, — продолжал Могила. — Федя Щусь по собственной инициативе берет отряд и в Яблуковую. Проводит следствие.

Кто тянул жребий, чтобы убить Батьку? Ага, почти тридцать человек. Идите сюда, голубчики. Арестовал, посадил в сарай… и запалили.

— Ну-у, произвол, — скрипнул зубами Долженко.

— А вы, Виктор Федорович, говорите, какая махновия, — Могила повернулся туда-сюда, ущипнул себя за ус. — И что же было за это Феде? Да ничего!

— Нет, я видел, как Батько его лупасил. По морде, по ребрам! — сказал Билаш.

— А люди-то тю-тю! — не мог успокоиться Петр.

Показалась Волноваха. В редкой посадке акации, на молодой траве, ютились какие-то бездомные с узлами, детьми. Много их было и у насыпи железной дороги, на перроне.

— Беженцы со всего свету, — вздохнул Иван Долженко. — У наших кухонь кормятся.

Он повернулся, ткнул пальцем в грудь Могилы.

— Колонисты их тоже снабжают. Ты пописываешь в газетку. Черкни.

Приехали в штаб бригады. От крыльца бежал часовой.

— Вас Махно на проводе ждет!

Виктор Федорович записал сводку, из которой узнал, что против Григорьева большевики бросили крупные силы, снятые с фронта, и уже освобождены Екатеринослав и Кременчуг.

— Успеновские погромщики расстреляны, — продолжал комдив. — Но это не все. Когда мы возвращались из Бердянска, на станции Верхний Токмак лозунг: «Бей жидов, спасай революцию! Да здравствует Батько Махно!» Спрашиваю: «Кто вывесил?» Оказалось, комендант. Сволочь такая, парень был хороший. Давно его знаю. Да и ты помнишь. А пришлось коцнуть.

«Да-а, — подумал Билаш, — жизнь-копейка».

Беленький с черными ушками поросенок, повизгивая, удирал со всех ног. За ним гнался шебутной и необидчивый Василий Данилов. С кавалерийской наукой он не поладил: никак не мог отличить подпругу от тренчика и прибился к своим артиллеристам. То снаряды им доставал, то панорамы. Где украдет, где выпросит. Однажды даже у кадетов «одолжил».

Ехал себе и заблудился. Какая-то мечта взяла. Вроде бы все вокруг нездешнее. И конь — не конь, а жар-птица. Вот что-то такое смутное, приятное наплывало. Глянул Вася… Мать твою! Куда попал? Белые спрашивают: «Из обоза, крыса?» — «Оттель. На позицию снаряды требуют». — «Ну бери». Он и привез гостинец прямо в руки командиру дивизиона, тоже Василию, Шаровскому. Тот, паршивец, и не удивился.

Поросенок устал. Вася протянул мешок, чтоб схватить его, перецепился и растянулся в дворовой пыли. Все, кто наблюдал эту сцену: раненые из госпиталя, Маруся Никифорова, хлопцы из новоприбывшего отряда Шубы и Чередняка — хохотали. А Данилов, как ни в чем не бывало, устремился опять за детенышем хрюшки.

— Саблей его, кузнец! Из гаубицы пальни, Вася! — шумели зеваки.

Маруся не выдержала, кинулась помогать, но поросенок шустро протиснулся в щель и скрылся за забором.

— На что он тебе? — спросила Никифорова. Голос у нее грубоватый, контральтовый и губы не цветочек, хотя и подкрашены.