Нестор Махно
Шрифт:
Он явно хотел выиграть время. Но поднялся начальник штаба, левый эсер Озеров.
— Мы должны поддержать Николая Григорьева! Словом и делом. Мы же, эсеры, с вами в союзе, — он достал бумагу. — Это «Универсал» партизан Херсонщины и Таврии. Послушайте:
НАРОД УКРАИНСКИЙ, НАРОД ИЗМУЧЕННЫЙ
… Ты оставил соху и станок, выкопал из земли ржавую винтовку и пошел защишать право свое на волю и землю, но и здесь политические спекулянты обманули тебя: насильно навязывают коммуну, чрезвычайку и комиссаров с московской обжорки. У этой земли, где распяли Христа…
— Запахло
Тот шепнул в ответ:
— Похоже.
А Яков Озеров продолжал чтение «Универсала»:
— «Вот мой приказ: в три дня мобилизуйте всех, кто способен владеть оружием, и немедленно займите все станции. Лучших бойцов пошлите на Киев… Все остальное сделаю сам».
— Выход один: помирить Григорьева с большевиками, — предложил Алексей Чубенко. — Зачем проливать братскую кровь?
Его поддержали другие. Тогда Махно сказал:
— Вот ты, Алексей-дипломат, и возглавишь делегацию.
Слово взял Билаш:
— Григорьевщина вонзила нож в спину большевикам, и не сегодня-завтра он коснется и нас. Это не иначе как контрреволюция! Нужно оружием протестовать!
Послушав всех, долго ломали головы: что же ответить Каменеву? Остановились на таком (понятно, от имени Батьки):
…«Я и мой фронт остаемся неизменно верными рабоче-крестьянской революции, но не институтам насилия в лице ваших комиссаров и чрезвычаек… Сейчас у меня нет точных данных о Григорьеве, поэтому выпускать против него воззвание воздержусь».
Как раз когда передавали текст, Махно и сообщили о еврейском погроме в колонии Горькой. Тут же назначили комиссию для расследования. В нее вошли экспедитор газет Петр Могила и помощник Билаша Иван Долженко.
— Возьмите эскадрон и остерегайтесь. Дело пакостное, — напутствовал их Виктор.
А Батько добавил:
— Самым жестким образом, показательно накажите виновных! А мы в Бердянске поглядим на новые полки.
«Железный он, или бешеная кровь угомонилась? — удивился Билаш. — Сколько нервотрепки, а ему хоть бы хрен по селу!»
В Бердянске смотрели парад пехотного и конного полков. Порадовались — добрая подмога. Но по отдельным репликам в адрес евреев, ехидному смешку чувствовалось, что и тут веет антисемитизмом. Не от григорьевского ли «Универсала» ветерок?
Когда вечером члены штаба шли в гостиницу, встретили двух подозрительных типов с винтовками и узлами.
— Стой! — крикнул Махно. Те бежать. Не долго думая, он выхватил наган и застрелил неизвестных.
— Ану, что там? Развяжи, — велел Максу Чередняку, парикмахеру из Гродно, а ныне начальнику местной контрразведки. В узлах оказались платья, женские панталоны, детское белье.
— Мародеры. Туда им и дорога, — заключил Чередняк. Махно зыркнул на него искоса. Макс вежливо осведомился:
— Что-то не так?
Нестор Иванович не ответил, и они вошли в гостиницу. В ресторане был накрыт банкетный стол. Постарался начальник гарнизона Семен Каретник, даже красоток пригласил. Все много пили, кричали тосты, пошло танцевали. Смуглая полуголая девочка вспрыгнула на стол, запела:
Эх,Батько смотрел на нее хмуро. Девица постучала каблучками по блестящей полировке банкетного стола и затянула новый куплет:
Ты бесстыдник, ты срамник, Всё целуешь в личико, Мой любезный большевик. А я — меньшевичка!Болезненно нахмурясь, Нестор достал из кобуры наган и бабахнул в потолок. Девчонку словно ветром сдуло. Все замерли. Еще несколько раз грохнуло. Звенел хрусталь люстры, сыпалась штукатурка. К Батьке подошел здоровяк Василий Куриленко с забинтованной шеей, кстати, тоже награжденный орденом Красного Знамени за первое взятие Мариуполя. Он легко поднял Нестора и унес в номер. Там отобрал оружие и уложил в постель.
Видя такое, Билаш попрощался и уехал в свой штаб в Волноваху. Теперь, поскольку они назывались уже дивизией, он командовал одной из трех бригад. В пути думал с сожалением: «Да-а, и Махно сорвался, не железный. Все мы держимся на пределе». Из темноты полей несло свежестью молодых хлебов, росы. Стоял благодатный, с дождиками май, и казалось нелепостью, что люди воюют, режут друг друга, как в той колонии Горькой.
Виктор как-то был там проездом. Балка припомнилась, вроде Соленая, и вдоль нее два ряда мазанок, кирпичная синагога, баня под соломой. Он еще спросил тогда: «А кто в этой хате живет, что окно заткнуто тряпками?» Ответили: «Сапожник». — «А в той, рядом?» — «Тоже». — «Сколько же их тут?» — «Пятеро. Есть также двое портных, три торговца и стекольщик на сорок четыре хозяина. И конокрады водятся».
Подобных еврейских поселений на восток от Гуляй-Поля было с десяток. Издавна руководили ими немцы-мустервиты, то есть показательные хозяева. Но их роль повсюду, кроме цветущего Златополя, всё слабела, наделы обрабатывались через пень-колоду, и в соседних украинских, греческих селах, хоть и пользовались услугами сапожников, портных, а все равно косо поглядывали на заросшую бурьянами землю.
В Пологах Билаш со спутниками только собрались пообедать, как вошли Долженко с Могилой.
— Мы прямо из Горькой, — доложили. — Там был страшный суд!
Ночью из села Успеновки прискакал в колонию отряд, двадцать два пьяных хлопца. Окружили дома, схватили самоохрану, всех, кто попал под руку, и потащили в Совет. По дороге кричали: «Пахать не хотите, курвы!», «Зерно, мясо, кожи за бесценок скупаете! Барыш гребете!», «В чека хто? Москали та жиды! В продотрядах хто?» Сначала били, потом, распалясь, рубили, стреляли, насиловали девчат, женщин.
— Когда уцелевшие заметили нас, — дрожащим голосом рассказывал Петр Могила, — выбежали за околицу. Старики, дети падали на колени, умоляли: «Спасите или всех добейте! Нет терпения! Нет сил!»