Нет имени тебе…

Радецкая Елена

Интересно, когда женщина перестает желать мужчину? Говорят, никогда. Но я в это не верю. Думаю, у каждой по-своему, кто-то вообще никогда не желает мужчину, у других с климаксом интерес пропадает. У меня-то вряд ли когда-нибудь пропадет.

И, как юная девица, я орошаю слезами подушку и одновременно мурлычу:

Не покидай меня, весна,Когда так радостно и нежноПоют ручьи и соловьи.Не покидай меня, весна,Не оставляй меня, надежда,На чувство счастья и любви,Не покидай!

21

Есть у меня одна особенность: не прилагая никаких усилий, оказаться

в эпицентре чужого скандала. И ничего меня не учит. Хотя это так просто, грядет скандал – отойди, не ввязывайся.

Зачем прикрывать Анельку, если это грозит размолвкой с Зинаидой? Какое мне дело до их отношений и проблем, и какой смысл в этом прикрытии? Зинаида все равно узнает, куда она ездила со своей распрекрасной мамашей. Анелька говорит, в прошлом году из-за этой поездки чуть не подрались, Зинаида вопила: «Только через мой труп!» Когда все-таки уехали, изорвала на мелкие куски нижнее белье, которое шила Анельке в приданое. Но когда вернулись, была тиха, ни о чем не поминала и не спрашивала.

А ведь она психопатка! Или истеричка? В любом случае с кроткой Зинаидой не все в порядке, и тем более не надо лезть в их дела. Но я уже влезла. Зинаида сказала мне:

– Я все время вспоминаю наш первый вечер. Вы тогда спросили, почему я не наполню этот дом жизнью? Я думала над вашими словами и вдруг поняла: а ведь это сделаете вы! Вас мне бог послал!

Ой, как она заблуждается. Безусловно, я наполню этот дом жизнью, но принесет ли она кому-нибудь счастье?

В Духов день сияло солнце. Чтобы удалить Зинаиду из дома, попросила съездить со мной на Петроградскую сторону (у них она – Петербургская), уверив, что в голове крутится название улицы Плуталовой. Может быть, я там жила? Она сразу согласилась, но собиралась, как всегда, долго. Сначала нужно было отправить почту, потом дать Наталье указания, попить чаю, найти перчатки и т. д. И только тогда она послала Егора за извозчиком. Анелька совсем извелась, дожидаясь, пока мы выкатимся. Интересно, что Серафима, осведомленная о нашем заговоре, по-прежнему меня не замечала.

Наконец мы с Зинаидой отправились в поход. Честно говоря, я тоже извелась, так мне хотелось на Петроградскую. Мой дом на улице Плуталовой построят через половину столетия, но я все равно ожидала встречи с чем-то родным. Хотела этой встречи и боялась.

На улице тепло, но сильный ветер. Он шумит деревьями в Летнем саду, где уже собралось общество, окутывает облаком пыли пустынное Марсово поле (у них – Царицин луг) без вечного огня в честь революционеров, без кустов сирени. А потом я наконец-то увидела Неву. Это было самое чудесное впечатление за все время, что я провела в старом Петербурге. Уличная суета, камень, грязь, навоз, неуклюжие и шаткие, гремучие экипажи, вывески, словно пошлые фантики, залепившие фасады домов, бессчетные кабаки, рюмочные и трактиры, нищета и убожество, торчавшие из каждой щели – все исчезло, утонуло в небесной и речной синеве, растворилось в праздничном блеске воды, взвихряемой яростным ветром. И не пошлые фонтаны, которые у нас уродовали Неву, заслоняя вид на набережные, а стройные парусные суда, прекрасные, как морские птицы, и деловые ворчливые пароходы, трогательно дымящие высокими трубами, яхты и лодки украшали ее. Вот уж действительно, главный и лучший проспект города.

Слева Дворцовая набережная и стрелка Васильевского острова. Впереди Петропавловская крепость. Все на месте. Все даже лучше, чем можно было представить, потому что освободилось от лишнего, наносного. Особенно справа – на Выборгской стороне, где толпились стеклянные высотные уроды. А на Литейном не было зловещего Большого дома – обиталища КГБ. Даже «Крестов», следственного изолятора, еще не было! Зато Смольный собор прекрасно смотрелся. И взирала я на этот «очищенный» от наслоений времени Петербург с необычного ракурса. Троицкий мост, по которому мы ехали на Петроградскую сторону, оказался «наплавным» – низким, подрагивающим деревянным настилом с перилами, лежащим на пузатых барках! И здесь я впервые почувствовала, что это мой город, пусть другой, но тот самый, который я люблю.

Эйфория, в которую я впала, не прошла и на Каменноостровском, хотя здесь узнать нельзя было ничего. Не оказалось ни памятника «Стерегущему», ни мечети с голубыми самаркандскими куполами, ни станции метро, ни великолепных доходных домов с горделиво вздымающимися башнями. Это была широкая пыльная дорога на острова, на дачи, с деревянными

домами, садами и огородами по сторонам. Но я не почувствовала разочарования, а приняла все это как должное. Если бы не извозчик, поворот на Большой проспект я бы пропустила. А Плуталову улицу и извозчик никак не мог найти. Кстати, Плуталова получила свое название не от глагола «плутать», а от фамилии владельца распивочного заведения. Плуталовского кабака мы тоже не обнаружили, а сама деревенская улочка, которую я сочла Плуталовой, пробуждала во мне ровно столько же ассоциаций, сколько и соседние: справа – Ординарная, слева – Бармалеева, Подрезова, Подковырова и т. д. То есть никаких. Вглубь улицы я не пошла. Сказала ей: «Salve!» Все-таки не чужая! И тут меня разобрал смех. Зинаида сказала, что, разумеется, на этой убогой улице я не могла жить. А я потребовала ехать на Карповку. Возможно, с этой речкой у меня что-то связано.

Еще бы! Здесь случилось множество разных разностей. Здесь стоял «кривой» дом – великолепный образец конструктивизма, где жил наш учитель физики с круглыми, как у филина, глазами. Я была в него тайно влюблена, а он был тайно и несчастливо влюблен в учительницу литературы. Все знали о его любви, но тактично помалкивали, потому что физик был женат, и литераторша – замужем. А еще на Карповке я впервые поцеловалась с мальчиком в садике дома, где жил и в блокадную зиму умер от голода художник Филонов, и откуда его сестра отвезла на саночках его работы в Русский музей. Много всякого связано у меня с Карповкой, как и со всей округой. Конечно, нет моей Карповки в гранитных берегах, и Филонов еще не родился, и монастырь Иоанна Кронштадского не построили. Травяные откосы живописной речки желтели одуванчиками и сурепкой. По берегам – дачи. Деревянный мост тоже наплавной. Посидеть на травке нельзя, земля холодная и влажная. И ветер сильный: мотает деревья, запорашивает пылью глаза, пытается рвать одежду. Зинаида жалуется, что продрогла, а мне ничуть не холодно.

Состояние взвинченное, на обратном пути, не усидев в пролетке, выскочила и пошла рядом, почти побежала, так что ветер гудел в ушах. То, что я испытывала, с натяжкой можно было назвать восторгом, но с примесью тревоги и тоски. Наверное, чтобы унять мой жар, требовался не просто ветер, а настоящая буря с ливнем и наводнением. Вот что было бы мне в помощь. Гром и молния!

Бедная Зинаида, вероятно, решила, что я тронулась умом. Забралась в пролетку. Лошадь пошла быстрее, но по мне все равно медленно. Нагнавший нас человек на бегу что-то крикнул извозчику, только мы с Зинаидой не расслышали что.

– Гостиный двор горит! – гаркнул наш извозчик и стеганул лошадь.

И тут я заметила, что все устремляются к центру. Мы, разумеется, тоже. Зинаида причитала: «Батюшки святы, что же это делается…» Чем-то должна была разрядиться моя неуемная тревога. Я призывала наводнение – случился пожар. Не знаю почему, но мне было весело.

От Марсова поля (Царицина луга) мы еле двигались в пробке среди экипажей и бегущего к Невскому народа. Летний сад представлял собой ужасную картину: дикая давка и неразбериха, крики и визг, публика стремится к выходу, кто-то падает, кого-то поднимают, под напором тел люди валятся с высоких травяных берегов в Лебяжью канавку, встают, пробираются по пояс в воде, карабкаются по откосам, чтобы выбраться. Разорванные платья, мятые шляпы и цилиндры, какую-то расфуфыренную грузную мамашу тащат под руки, у нее отказали ноги. Зинаида бледна, как мел. Знала бы она, где в настоящий момент находится ее родня. Я вглядываюсь, надеясь их увидеть, но напрасно.

Народ все прибывает, он валом катит прямо по мостовой, кого-то придавили, кого-то ушибли каретой. Ветер раскачивает на думской башне зловещую связку из трех черных шаров, указывающих, где пожар. В перспективе Садовой улицы все выше поднимаются и набухают клубы черного дыма. Теперь уже ясно, что горит не Гостиный, а Апраксин двор. На Садовую на всех парах несутся телеги, запряженные тройками и парами лошадей с пожарными в блестящих касках, похожих на древнеримские, с бочками, лестницами, с какими-то приспособлениями. Несутся с шумом, бьют в колокола, чтобы дорогу уступали. Навстречу бегут торговцы, увешанные тряпичным товаром с головы до ног, едут повозки с мебелью и коврами, пролетки, набитые тюками, даже кареты на крышах везут груды шуб и платья. Свободных извозчиков не достать. Тут мы и попрощались с нашим, чтобы уступить экипаж купцам. Не из человеколюбия, иначе нас бы просто выбросили оттуда.