Нет имени тебе…
Шрифт:
Хотела рассказать Вам, как испанцы встречают Рождество, как своеобразны праздничные украшения городов, соборы, рынки и повседневная жизнь, но письмо получается чересчур длинным. Завтра я отправлю его, а сейчас напишу еще одно, чтобы послать следующей почтой. Хочу написать об одном из самых гениальных художников – Эль Греко, что позволит мне вернуться в его город, в Толедо.
Сейчас ночь. Тишина. Огней в домах не видно. Здесь рано ложатся спать. И мне кажется, что никакой Испании не существует вовсе. Только в воображении своем я могу вернуться в те города, на улицы, по которым ходила, и те, по которым не довелось пройти, в те сады, сравнимые с райскими. Почему мы не счастливы там, где находимся, почему нам кажется, что счастье в другом месте и в другое время?
Буэнас ночес, друг мой! Это я пожелала Вам доброй ночи по-испански…»
Тут
26
Ответное письмо Дмитрия можно уподобить ушату холодной воды. В Испании он был!
«Buenas tardes, бесценная Муза! Вы себе представить не можете, насколько интересны мне Ваши письма. Однако Ваше яркое повествование таит более тайн, чем разгадок. Размышляя над ним, я в какой-то момент даже засомневался, не смеетесь ли Вы надо мной, не разыгрываете ли? Но нет, не похоже, Вы превосходно знаете предмет, но смотрите на него – даже не знаю, как объяснить, – совсем с другой, с романтической стороны, нежели я. Да-да, именно такой вывод я сделал: знания Ваши изрядны, глаз приметлив, и это не холодная наблюдательность, а взгляд поэтический.
Передо мной предстала Испания, которую я узнавал и не узнавал. Вы не жаловались на ночлег, на еду, пропахшую вонючим оливковым маслом, на тяжелую и опасную дорогу. Наверняка, Ваш дилижанс был вооружен, как крепость, были наняты солдаты, чтобы отстреливаться от разбойников, и на место Вы прибывали чуть живая от невероятной тряски и испытанной тревоги. Все это Вы отбрасываете великодушным жестом и пишете о прекрасном.
Испания мне знакома. Упоминал ли я в письмах об этом? Я путешествовал с Павлом Феофиловичем от Парижа на юг, в Тулузу, а оттуда на родину Сида, Дона Карлоса и Сервантеса: от пограничной Памплоны, через Бургос и Вальядолид в Мадрид, а потом в Толедо, Кордову, Севилью, Гранаду и Гибралтар. В Гранаде мы остановились у старого знакомца моего воспитателя, у дона Мигеля, а попросту – Михаила Львовича Зембицкого, жившего рядом с Альгамброй в скромном, опрятном доме в два этажа, стоявшем в роскошном, хотя и запущенном саду, спускавшемся террасами с горы. Этот замечательный старик от природы и самого образа жизни был склонен к мечтам, почитывал Шиллера и играл на скрипке. Надеюсь, он жив, по-прежнему обитает в своем романтическом приюте и держит голубей. У дона Мигеля было много домашних животных, которые подходили прямо к столу, когда мы завтракали на воздухе, и выпрашивали пищу, но главным его увлечением были почтовые голуби. С моим воспитателем он предавался мечтам об устройстве голубиной почты между Флоренцией и Гранадой, и не было в этом ничего несбыточного, потому что голубиная почта существует во многих городах Испании и Франции, так что письма доставлялись бы «на перекладных». Эти мечты даже не начали осуществляться, жить Евгению Феофиловичу оставалось недолго, хотя был он крепок и хорошо переносил и климат, и тяготы пути.
В Испанию мы отправились ранней весной, к Пасхальной неделе были уже в Толедо, а вернулись зимой. Я понимаю, что поразило Вас в южном великолепии. Когда, миновав грустные равнины Кастилии и поля Ла-Манчи, мы ступили на земли Андалусии, для меня открылась совсем особенная, новая щедрость природы. Здешние нравы и обычаи, пляски на площадях, живописность нарядов гитан, пение, кастаньеты и гитара, простота и гордость, томность и огонь в глазах, презрение и любовь, об этом бесполезно рассказывать, это нужно увидеть и понять. А вот соборы Испании, после совершенных германских образцов, показались мне лишенными строгой стройности, изящества. Не сразу я смог оценить смешение римского, готского и мавританского, древние синагоги, крещенные в христианство, европейские храмы с образами и мавританскими арками подковой, где сошлись арабские и латинские надписи, смешались Восток и Запад. Не сразу смог я понять эту особую красоту.
С нетерпением жду рассказа о великом художнике Эль Греко, имени которого я даже не слышал, хотя, мне казалось, Толедо обошел вдоль и поперек. Я хорошо помню кафедральный собор с величественными сводами, полный статуй, картин и позолоты. Помню бесценную резьбу хор с бесчисленными, тщательно отделанными фигурками людей, зверей и деревьев, от которых
А вот его следующее письмо:
«Почему я не видел Эль Греко? Как могло такое случиться? Я хочу вернуться в Толедо, найти, узнать по Вашим описаниям его картины, не похожие ни на какие другие. Представляю, как мы с Вами идем по Толедо в собор. Как бы хотелось услышать обо всем, что Вы знаете и любите, из Ваших уст, порасспросить о тонкостях. Никак не могу объяснить Ваше нежелание личной встречи. Если требуется исполнить какой-нибудь церемониал, я исполню, только скажите, я найду способ быть Вам официально представленным. Просто мне казалось, Вы достаточно свободны от чрезмерных условностей. Та искренняя простота, с которой Вы пишете о себе, так странно противоречит недоговоренности, что невольно закрадывается мысль о какой-то тайне, которую Вы не хотите открыть. Право, не знаю, как Вам это объяснить, но иногда мне кажется, что мы с Вами давным-давно знакомы и дружны. За это время я так узнал Вас и почувствовал, будто много лет прожил рядом и много говорил с Вами. Из Ваших писем я понял, что Вы свободны и нет никаких препятствий нашей переписке. Может быть, это не так, есть у Вас какие-то обязательства перед кем-либо, или дело все-таки в Ваших домашних? В своих предположениях я зашел так далеко, что напридумал много всякой всячины, о которой и говорить не стоило бы, но мне очень важно знать истину. Быть может, ныне Вы живете в бедности и смущаетесь в этом признаться? Не бойтесь, милый друг, на мое отношение к Вам это ничуть не повлияет. А еще я подумал, вдруг тот чудный портрет, что Вы прислали, – фантазия? Знаете, что я ответил бы, признайся Вы мне в этом? Я бы сказал, что приму любую Вашу внешность, потому что внутренне Вы еще лучше портрета. Вы же сами больше всего цените в людях прямоту, так скажите прямо, без стеснений, как старому другу, в чем тут загвоздка?
Не сочтите за бесцеремонность мои вопросы, но ответ на них чрезвычайно важен для меня. Скажите правду, какой бы горькой она ни была…»
– Что же теперь? – спросила Зинаида плачущим голосом, и сама ответила: – Конец всему.
Она выглядела донельзя растерянной, глаза ее наполнились слезами. Вообще-то плакать следовало мне. Как только я подумала о конце переписки, мое тошнотворное существование в допотопной Коломне показалось совсем невыносимым. Письма, как ни странно, поддерживали во мне интерес к жизни, наполняли ее положительными эмоциями. «Переписка с Вами стала для меня необходимостью», – писал он. «Узнал Вас и почувствовал…» Это меня он узнал! А Зинаида воображает героиней себя. У нее выкатилась слеза, и она сообщила:
– Как бы я хотела ходить с ним по Толедо… Но это невозможно…
Черт знает что такое!
Я бы встретилась с Дмитрием, но я не могла ему даже написать. Я бы плюнула на незнание старой орфографии, но ведь почту контролировала Зинаида. Хотя, конечно, главная заковыка в том, что я не смогла бы дать ему внятное объяснение, кто я такая.
– Не могу без его писем, не хочу… – Слезы катились у Зинаиды по щекам, лицо сморщилось и стало совсем асимметричным.
– Только не распускайте нюни, и так тошно. Будут письма, все будет.
– Вы знаете, как ответить? – встрепенулась она.
– Как-нибудь ответим. Хорошо бы помучить его ожиданием письма. Я бы его помариновала…
Мариновать Дмитрия Зинаида категорически не хотела. Мы прогулялись по Фонтанке и вернулись сочинять письмо, но сначала долго не могли избавиться от Анельки, а затем, уже в закрытую дверь, стучала Серафима, требовала ее впустить и переругивалась с Зинаидой. Потом мы долго молчали, я стояла, глядя в окно. Наконец Зинаида взяла перо и приготовилась писать, словно послушная школьница.